к открытому люку. Сквозь кожаные перчатки чувствовалось, как постепенно накаляется броня. Еще час такого солнца – и броня будет жечь. Вчера в полдень, задремав на ходу, Климович приложился щекой к броне и проснулся от боли: на щеке так и осталось багровое пятно ожога.

Тем, что Климович вел сейчас батальон, он был обязан нестерпимой жаре, продолжавшейся все три дня марша. Позавчера командира батальона Макиенко хватил солнечный удар; замученный жарой, он снял шлем, час пробыл с непокрытой головой и был в беспамятстве отправлен в тыл.

Климовича, которому было приказано заместить Макиенко, беспокоило, что, назначив его, Сарычев обошел при этом начальника штаба батальона капитана Синицына. У Сарычева были на этот счет свои соображения. В мирное время он не пошел бы на такую меру, но в предвидении боев один пункт хранившейся у него в голове аттестации Синицына, где стояло: «точен, исполнителен, недостаточно самостоятелен», удержал его от назначения Синицын на должность командира батальона и заставил предпочесть Климовича.

Климович этого не знал и в душе считал, что Сарычев поступил неверно, обойдя Синицына, но приказ не подлежал обсуждению, – и если бы обойденный Синицын теперь, обидясь, вздумал поставить под сомнение командирский авторитет Климовича, Климович без размышлений призвал бы его к порядку.

Однако обойденный и, наверное, уязвленный в самое сердце Синицын не только скрывал свое недовольство, но с подчеркнутым старанием во всем помогал Климовичу.

Такое его поведение лишь укрепляло Климовича в мысли, что Сарычев напрасно обошел Синицына, и чувство неловкости перед своим начальником штаба не покидало его.

Сейчас танк Синицына двигался позади Климовича, метрах в сорока. Синицын стоял в башне и, сняв шлем, обмахивался им. Климовичу было хорошо видно его длинноносое лицо и коротко, под бобрик, стриженные волосы.

– Василий Васильевич! – крикнул Климович, сложив руки рупором и стараясь перекричать громыханье танков. – Шлем надень! А то – как Макиенко!

Синицын, не расслышав Климовича, но поняв его жест, надел шлем.

Танковая бригада двигалась, растянувшись по степи уступами, имея в центре батальон Климовича. Хотя еще ни одна из расчехленных сегодня с ночи пушек не сделала ни одного выстрела, но за три дня марша в бригаде уже десять человек пострадало от тепловых ударов. Один башенный стрелок умер, так и не придя в себя, и был похоронен в степи.

В конце мая, когда бригада вышла с зимних квартир, ее остановили на третий день марша, в связи с установившимся затишьем. Она быстро обросла палатками летнего лагеря и до конца июня стояла в степи.

Потом пришел приказ немедленно двинуться на восток. Вечером перед выступлением прошел первый за лето короткий сильный дождь, а с утра следующего дня, как назло, установилась жара, редкая даже для монгольского лета. На протяжении трех суток перед глазами водителей травянистая пустыня сменялась то солончаками, то полосами сыпучих барханов. Песок был всюду: хрустел на зубах, забирался в нос, царапал горло. Иногда люди так подолгу и так натужно кашляли, что казалось, песок попал к ним в легкие и при дыхании шуршит и поскрипывает там. Буксовали гусеницы, перегревались моторы, раскаленный воздух струился над башнями. Особенно были измучены жарой механики-водители и командиры ремонтных летучек. По ночам на стоянках они, облепленные комарами, регулировали моторы и устраняли случившиеся за день неисправности.

Днем командиры танков на час-другой сменяли водителей, чтобы дать им возможность вздремнуть на командирском месте, но духота доводила людей до такого состояния, что они не могли спать.

В мирное время последний день такого марша – преддверие отдыха. Но сейчас, в виду горы Баин-Цаган, весь трехсуточный форсированный марш через пустыню был только преддверием боя.

Ветер волнами гнал по степи траву, и рыжее, палящее солнце быстро взбиралось по небу к зениту. Над бригадой с рассвета, сменяясь, барражировали истребители, а к фронту за последние полчаса прошли три девятки бомбардировщиков. За шумом моторов не было слышно грохота бомбежки, но дымы на горизонте были отчетливо видны, и в третий раз – совсем близко.

Судя по этим дымам, Климович считал, что до японцев остается не больше пяти километров.

«Неужели вот так и вступим в бой – без остановки, без новых приказаний? Ведь осталось всего двадцать минут ходу», – подумал Климович, понимая, что этого не может быть, но все-таки тревожась.

Как раз в эту минуту танк Сарычева с белой единицей на башне выскочил вперед, развернулся боком, и Сарычев, поднявшись в башне, просигналил флажком: «Стоп!»

Командующий группой, который вчера вечером, во время японских танковых атак в центре, на восточном берегу Халхин-Гола, тревожился за свои фланги, – не ошибся.

Хотя японцы в нескольких пунктах потеснили нас, он приказал только придвинуть к Халхин-Голу резервы, пока не переправляя их на восточный берег. Он подозревал, что главный удар японцев последует не здесь, и оказался прав. Те яростные фронтальные атаки, которые весь вечер и всю ночь со 2 на 3 июля производили японцы двумя танковыми полками при поддержке пехоты и нескольких дивизионов артиллерии, имели целью только сковать здесь, в центре, основные силы советских и монгольских войск.

Главная же задача, которую ставил перед собой командующий японскими войсками генерал-лейтенант Камацубара, состояла в том, чтобы под прикрытием этих атак неожиданно за ночь и утро переправить свои главные силы на западный берег, на севере, у Баин-Цагана, и, спускаясь вдоль реки на юг и захватив с тыла переправы, окружить всю советско-монгольскую группировку, оставшуюся на восточном берегу.

Чтобы обеспечить успех операции, японцы к последним числам июня скрытно стянули в район границы, к маленькому прифронтовому городку Джинджин Сумэ, двадцатипятитысячную массу войск.

На ближайших аэродромах было сосредоточено триста самолетов. Успех операции казался настолько несомненным, что в приказе, отданном еще 30 июня, генерал Камацубара заранее сообщил тот пункт на горе Баин-Цаган, где будет находиться его штаб.

Приготовления японцев в тех же последних числах июня, хотя далеко не в полном объеме, стали достоянием нашей агентурной разведки. Ускоренный марш танковой бригады, а вслед за ней и некоторых других стрелковых и броневых частей был вызван именно этими сведениями.

Потеряв в вечерних и ночных атаках в центре половину состава двух танковых полков, Камацубара за эти же вечер и ночь в пятнадцати километрах северней переправил на другой берег Халхин-Гола пехотную дивизию и четыре приданных ей артиллерийских полка.

Всю ночь и все утро под прикрытием авиации японцы переправлялись через Халхин-Гол по понтонному мосту, на лодках, плотах и вплавь. В районе, выбранном японцами, стоял только полк монгольской конницы, и, разумеется, несколько сот всадников не могли задержать начавшую переправляться пехотную