Сильвия улыбнулась и задумчиво покачала головой из стороны в сторону, как бы неверя в реальность его предложения, потом вдруг спросила:

— Все-таки интересно, сколько времени тебе понадобилось, чтобы прийти к такому решению?

Перед тем как Сильвия Блек стала петь с оркестром Лика Холдена, он считался обычной для Луизианы группой, в составе которой был великолепный тромбонист и неизвестный гениальный трубач. Настоящие знатоки джаза приезжали из Нового Орлеана, чтобы послушать игру Лика, но основной массой его слушателей были городские низы. А что произошло после того, как голос Сильвии влился в звучание оркестра? О! Молва об оркестре, играющем в ночном клубе «У беззубого Сони», распространилась по всему штату со скоростью лесного пожара, и зал клуба каждый вечер был буквально набит под завязку. Когда Сильвия поднималась на сцену, всех охватывало чувство напряженного ожидания, а первый звук ее голоса как бы являлся сигналом присутствующим мужчинам, которые начинали вопить, словно находились на послед ней стадии агонии, разогретые наркотой. «Сладкая девочка! Вот это красотка!», «Давай, крошка!», «Громче, милая, громче!» — эти и прочие подобные выкрики сотрясали стены ночного клуба. Дело было в том, что Лик играл на корнете всеми четырьмя частями своего тела, а Сильвия пела лишь одной частью своего тела, для названия которой не было подходящего слова.

Но если Сильвия прославилась своим хриплым гортанным голосом, то это больше говорит о мужчинах, чем о ее пении. Ведь Сильвия могла петь и в стиле блюз (под аккомпанемент одного только корнета Лика), и ее пение рассказывало историю американских негров намного более правдиво, чем так называемая «черная история»; она пела и песни о любви, которые повергали даже сутенеров в романтическое настроение, а ее плачи — «типичная африканская дрянь», как говорил Соня — заставляли людей вспоминать о тех временах, которых они никогда не знали.

Разумеется, оркестр Лика вынужден был на потребу посетителям ночного клуба играть и обычные популярные мелодии, но бо́льшую часть песенного репертуара составляли их собственные (Лика и Сильвии) композиции, которые рождались в горячие утренние часы после занятий любовью, рождались легко и естественно, как дыхание. И некоторые из этих песен — как, например, блюз «Четверостишие» — прочно вошли в их репертуар. Но вы, конечно, понимаете, что они ничего не принесли ни Фортису Холдену, ни Сильвии Блек.

Моя бабушка была чернокожей,

А мой дедушка был белым,

Мой папаша был белым тоже,

А я на кого похожа?

Однажды на исходе ночи, когда губы Лика распухли и болели после нескольких часов почти непрерывной игры, его пригласила за столик группа гуляк, расположившихся в дальнем углу зала. Обычно в этой части ночного клуба, вдали от оркестрового помоста и танцевальной площадки, шла игра; здесь карманы работяг опустошались от денег прохиндеями с ловкими пальцами и невинными лицами. Но никогда еще эти белые парни с маленькими бегающими глазками не обосновывались здесь на всю ночь. Никогда! Лик знал большинство белых посетителей ночного клуба, кого не знал по имени, тех знал в лицо, и, встречаясь с ними днем, напускал на себя в случае чего вид негра-слуги. Но этих парней, сидящих сейчас в зале за столиком. Лик никогда прежде не встречал. В их лицах было что-то, отчего его пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

— Эй, не хочешь ли выпить? — обратился к Лику один из парней, молодой худощавый блондин с бесцветными глазами и большими кривыми зубами.

— А почему нет! — пожимая плечами, ответил Лик. Он решил держаться спокойно. Никто в то время не обращался к нему так фамильярно, по крайней мере не в негритянском ночном клубе в негритянском районе Монмартра. Но Лик не испытывал желания нарываться на неприятности с белыми.

Парень с большими зубами налил Лику стакан виски и, поставив его на край стола, у которого стоял свободный стул, произнес: «Садись».

— Благодарю, сэр.

Лик сел. Один из сидящих за столом — настоящий жирный говнюк, подумал Лик — нервно захихикал, стараясь этим показать, что никогда до этого не сидел за одним столом с негром.

— Лик? Так тебя здесь зовут? Лик?

— Да, сэр.

— Ты реально круто играешь на корнете, а эта девочка классно поет.

Лик кивнул и сделал большой глоток. Да будь он проклят, если упустит халявную выпивку, предложенную этими тупоголовыми сопляками!

— И эти верхние ноты, — продолжал зубастый. — Ну ты даешь! Как тебе удается так здорово их выдувать? Может, это возможно только с такими мощными негритянскими хохоталками, как у тебя?

Хохоталками? Лик с трудом сдержался, чтобы откровенно не рассмеяться, — что может быть смешнее, когда белые парни рассуждают о джазе, используя негритянские словечки! Вместо этого он закусил губу и ответил, как он полагал, самым подобающим образом:

— В детстве меня хорошо кормили, сэр, поэтому у меня крепкие легкие.

— И чем же тебя кормили?

— Сыром, — ответил Лик, наслаждаясь в душе недоумением, отразившимся на лицах его собеседников.

После минутной паузы парень с большими зубами сказал:

— Ну что ж, продолжай и дальше есть сыр.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Лик и встал из-за стола, поскольку воспринял эту реплику зубастого как сигнал к окончанию беседы.

— Спасибо за выпивку.

— Пустяки, — ответил зубастый, широко улыбаясь и демонстрируя во всех деталях свои громадные кривые зубы.

Лик улыбнулся в ответ и поспешил к дожидавшейся его Сильвии, облегченно вздыхая, поскольку все закончилось совсем не так плохо, как он поначалу ожидал.

Стоило Лику отойти, как жирный парень за столом схватил зубастого за руку и показал ему на дальний конец зала. Его приятель удивленно поднял брови, но не потрудился повернуть голову и посмотреть туда, куда указывал толстяк, а тот, силясь перекричать споры и хохот собутыльников, а также шум, стоявший в зале, снова обратился к зубастому, повысив голос:

— Генри! Тебе не кажется, что эта певица похожа на квартеронку Джонни Фредерика? — проорал он, и глаза кривозубого Генри сразу же сузились и стали как щелки.

Но Лик спешил к барной стойке и не слышал, о чем говорили белые парни.

Монмартр, штат Луизиана, США, 1924 год

Справедливости ради надо сказать, что до сентября 1924 года все складывалось нормально, но вдруг судьба грубо и бестактно вмешалась в равномерное течение жизни, и в одночасье все переменилось. А началось это со смерти Баббла.

Муж Кориссы болел почти четыре года и все это время не работал. Медленно угасая, он дошел до такого состояния, когда ни матушка Купер, ни белый доктор уже ничем не могли помочь. Сначала его скрутила болезнь легких, да так, что его дыхание стало походить на пыхтение паровоза, идущего через туннель. Скоро он только с большим трудом мог подняться по ступенькам лестницы в квартиру на Канал-стрит (где уж тут таскать тяжелые тюки с товаром!). А потом его хватил апоплексический удар, после которого Корисса нашла его лежащим на полу с глазами как два зеркала и пеной на губах. Удар сделал его совершенно беспомощным, и Кориссе приходилось мыть его в ванне и кормить жидкой кашей с ложки, как ребенка. А она все не понимала, что происходит.