Когда друзья, засунув руки глубоко в карманы и подняв на португальский манер плечи, быстрым шагом шли в клуб, Соня вдруг сказал:

— Все будет нормально, Лик. Ты слышишь, что я сказал?

— Именно это я и говорю Кориссе, — ответил Лик, стараясь изобразить на лице хоть какое-то подобие улыбки.

Прошло еще две ночи, но по-прежнему порога клуба беззубого Сони не переступал никто, кроме завзятых наркоманов и постоянных завсегдатаев-пьянчуг. Оркестр был практически недееспособным, поскольку Шутник сидел с новой женой дома, а кларнетист Черепок отправился в Новый Орлеан проведать свою мамашу и заодно утолить дешевым пойлом постоянно мучившую его жажду. Но это не остановило Лика — он играл так, что Хансен Прах (с его сладкозвучным тромбоном) с большим трудом поспевал за ним.

— Ты никак хочешь, чтоб я сорвал губы? — спросил он в перерыве между песнями, улыбаясь ртом, густо намазанным вазелином.

Лик ничего не ответил, только пожал плечами. Он играл сейчас, стараясь изгнать из памяти хриплый кашель Баббла и заставить себя не видеть будущего Кориссы, потому что от компрессов на груди ее мужа не было никого проку. Но прежде всего он играл для Сильвии и должен был играть громко, потому что кто знает, где она сейчас? И разве не она сказала ему: «Я всегда слышу тебя, Фортис. Я всегда слышу тебя!» Разве это не ее слова?

Около трех часов ночи Соня решил закрыть клуб; дело шло вяло — посетителей, если не считать уже упившихся пьяниц и укуренных наркоманов, практически не было — его девушки зевали, ласкались друг к дружке, как котята, и таскали из бара выпивку. Но, несмотря на знак Сони, Лик и не думал прекращать игру.

— Лик, с чего это ты так раздухарился? — спросил Соня. — Ты никак позабыл, что ты мой затраханный персональный ниггер?

— Ты платишь мне за то, чтобы я играл до тех пор, пока народ не разойдется по домам.

— А они и не пойдут по домам, покуда ты не закончишь играть.

— Это не мои проблемы.

И Лик продолжал играть как одержимый; играть «африканскую дрянь», как любил называть эту музыку Соня. Его губы были эластичными и послушными, а то, что в клубе не было посетителей, обеспечивало такую акустику, о какой можно было только мечтать. Разве это его проблема, что Соня не может воспринимать хорошую музыку, когда молчат кассовые аппараты? Лик исполнил все свои любимые композиции, демонстрируя в полной мере и во всю мощь стиль хот, уже завоевавший Чикаго; играя, он демонстрировал чудеса техники, которые они с Ковшиком Армстронгом обсуждали в перерывах, когда вместе играли в клубе Генри Понса; его корнет поражал полными отчаяния и безысходности блюзами, от которых у африканских масок на стенах клуба, казалось, появлялись глаза. Но больше всего Лику нравилось играть те старые церковные песнопения, которые напоминали ему матушку Люси, Кайен, его покойных брата и сестер и ту его сестру, которой скоро предстоит умереть, а также другую его сестру, более живую для него сейчас, чем за все прожитые им двадцать два года.

Иисус благословенный,

С далекого берега Иордана

Иисус благословенный призывает

Меня.

Лик играл с закрытыми глазами. Он играл, пока голова его была полна радости и печали; пока его губы напрягались от гнева и сочувствия; пока его сердце переполняли любовь и ненависть; пока страсть, а вместе с ней и отвращение к предмету страсти порождали тупую боль в крайней плоти. В этот простой гимн он вкладывал все свои надежды, звучавшие страстными призывами из медного раструба корнета. А потом он вывернул эту печальную мелодию наизнанку, и вместо надежды в ней зазвенело отчаяние. С его лба потоком струился пот, его легкие болели; его мольба требовала такого эмоционального напряжения, что в конце концов он перестал соображать, где он и есть ли он вообще. Лик чувствовал, что его музыка выходит за пределы его «я»; он не в полной мере сознавал, что именно чувствовал, но знал, что сейчас он всего лишь бессильный, вырванный из привычной среды, униженный негр-раб в третьем поколении! Возможно, он и в самом деле был таким и сейчас по-настоящему осознал это!

Он держал финальное «до» так долго, что губы его задрожали. Он держал эту ноту так громко, что Соня, задававший в это время трепку одной из своих проституток, опустил руки, раскрыл рот, да так и застыл на месте с дурацким видом и словно пронзенный болью. Он держал ее так нежно и ласково, что Сильвия, стоявшая в дверях, почувствовала, как этот звук тихим шепотом разносится по всем уголкам ее души, словно шелест ветра по закоулкам пещеры.

Когда Лик открыл глаза, то увидел Хансена Праха, стоящего перед ним с опущенной головой, как священник перед распятием. Прах медленно водил головой из стороны в сторону, а потом осторожно протянул руку к корнету Лика и провел ладонью по сверкающему металлу, как будто это прикосновение могло наделить его самого волшебной силой.

— Лик Холден! — воскликнул он. — Придет день, когда о тебе будут рассказывать легенды. Придет день, когда будут рассказывать легенды о том, как ты играл.

Лик рассмеялся. Рассмеялся, чтобы скрыть смущение.

— Никто не будет рассказывать легенды о негре-рабе в третьем поколении.

— Такой день настанет, — заверил его Прах; он тоже почувствовал смущение от того, с каким почтением и даже подобострастием он только что говорил, и тоже рассмеялся. Почувствовав, что из его глаз вот-вот брызнут слезы, он сконфуженно отвернулся и обвел быстрым взглядом зал, чтобы скрыть свою слабость от посторонних глаз.

— Посмотри на эту смуглую подружку, — указав головой на дверь, произнес он ради того, чтобы продолжить разговор. — Черт возьми! Да она словно из сказочного сна!

У Лика перехватило дыхание, его пальцы машинально пробежали по помпам корнета.

— Сильвия, — задыхаясь, произнес он.

Он соскочил с оркестрового помоста и в пять прыжков очутился рядом с Сильвией. Оказавшись возле нее, он увидел, как она взволнована и как изысканно одета (в белоснежном платье из тонкой хлопковой материи, в кружевных перчатках, с изящным ридикюлем), а поэтому замер в растерянности, не зная, как себя вести. Ему хотелось прижать ее к груди, взять ее на руки. Но она выглядела настолько белой, что самыми уместными были бы сейчас вежливое рукопожатие, сдержанный кивок и что-то типа «да, мэм». Лик стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, и его отчаянная решимость сменилась неловкостью.

— Фортис, — тихо произнесла Сильвия.

Когда она увидела, что Лик бежит к ней, все внутри у нее сжалось, словно зерна кукурузы в початке. Прошло уже немало времени после того, как она вернулась в Култаун, но ей потребовалось целых два дня на то, чтобы набраться смелости и прийти сюда (Джонни Фредерик отмечал Рождество на плантации со своей семьей). Здесь, на своей территории, Лик выглядел намного внушительнее и старше, чем в ту ночь у отеля «Монморанси». А главное, он выглядел таким черным, что одна ее часть стремилась в его объятия, а другая хотела бежать от него прочь. Сильвия сразу же поняла, что не сможет сдвинуться с места, пока ее взгляд прикован к нему: к неловким движениям его длинных рук и ног, к его ритмично вздымающейся груди, к иссиня-черной полоске кожи над пупком, выглядывающей из-под задравшейся помятой рубашки. Неужели это тот самый мальчишка, который постоянно, как собака за мясником, ходил за ней вдоль Канал-стрит? Это ведь он слушал, как она пела блюзы, когда Кайен устраивала ей выволочки! Это ведь его она называла «моим слугой-негритенком»!