Однажды в парижском Диснейленде я сел в вагонетку и отправился в искусственное подземелье, которое обещало как следует напугать. Со мною ехали взрослые и дети, и я понимал, что все страхи будут пустыми. Но что-то оказалось выше моего понимания. Когда в темноте меня коснулись чьи-то неведомые костлявые руки, я вздрогнул всем телом, несмотря на всю бутафорию. Рядом со мной истерично хохотали родители и отпрыски разных народов, вызывая на себя страх и отвечая ему полным восторгом, как это бывает на американских горках и прочих головокружительных аттракционах, а я непонятно с чего замкнулся в себе. Я пытался проникнуть в различие, возникшее в открытой вагонетке между ими и мною, и я сознавал, что кто-то из нас, несомненно, неправ.

Я вспомнил тогда же, в подземелье Диснейленда, что есть тьма людей, которые любят фильмы ужасов, которым доставляет удовольствие пощекотать себе нервы явлением костюмированных Дракул, каннибалическими видениями. При отсутствии кино можно, впрочем, по старинке отправиться на заброшенное кладбище ночью и прогуляться среди могил. Кем бы ты ни был, ты все равно испытаешь странное чувство тревоги, никак не связанное с твоим дневным мировоззрением. Что это? Фитнес по выработке бесстрашия, метафизические приседания или всего лишь несерьезное отношение к ужасу жизни, дарованное тебе свыше?

Мой попугай жако смертельно боится веника. Если случайно поднести к его клетке веник, он издает пронзительный ультразвук, не похожий ни на какие другие его звукоизвержения, и всполошенно падает, словно замертво, на дно клетки. Его нельзя приучить к венику. Сколько ни подноси веник к клетке, столько он будет срываться вниз. Трудно сказать, что именно видит он в этой угрозе, за что или за кого он принимает веник, но он принимает веник всерьез, и лучше держать его подальше, чтобы не травмировать птицу. По всей видимости, я смешон, потому что похож на своего попугая.

Можно ли считать мое поведение и поведение моего попугая трусостью? С точки зрения любителей страха, наверное, так и есть. Но мы с моим попугаем в ответ на обвинения в трусости выскажемся в пользу ответственного отношения к страху. Однако тут нас и заклюют поклонники веселого отношения к жизни. Попугай Шива (дома мы все зовем его Шивочка) богат генетической памятью. Он принимает веник за хищника. Нет, он не расскажет мне, что это за хищник, но есть и другой, более доступный мне пример. Он также боится шланга пылесоса, вообще всего, что имеет форму трубы – тут речь, очевидно, идет о заместительницах змей. В любом случае, Шивочка не любит бояться. И тут я с ним солидарен. Я тоже не люблю бояться. А ведь это похоже не только на проявление трусости, но и на заявление бесстрашного человека. Я не люблю бояться! Иными словами, принимая страх всерьез, я не люблю с ним шутить.

Любители бояться легкомысленно относятся к страху как к верному поводырю. Однако никто не ответил еще на вопрос, является ли страх частью жизни или жизнь является частью страха. В начале начал, возможно, и был тот страх небытия, который разродился самою жизнью и продолжает над ней доминировать. Эта догадка обоснована проникновением страха во все сферы жизни, и наше жизненное поведение является лишь жалким ответом на всесилие страха. Чего мы только не боимся?

Мы боимся одиночества и коллективизма, брака и безбрачия, жары и холода, ненависти и любви. Мы боимся жизни значительно больше смерти, потому что в каждом проявлении жизни есть назойливая угроза нашей безопасности. Страх смерти – закономерный вывод из страха перед жизнью. В страхе мы формируем образы наших богов, и только лоно матери оказывается для нас наиболее безопасным местом.

В парижском Диснейленде я увидел бунт человека против засилия страха, но в этом хохотливом бунте собралось несовершенство человеческой природы, которая скорее отмахивается от проблемы или, как говорил Блез Паскаль, отвлекается от нее, нежели стремится к ее разрешению. Впрочем, стоит ли фиксироваться на проблеме, которая неразрешима?

Если я говорю, что не люблю бояться, я исхожу из предположения о глобальном значении страха и не снимаю его значения и не бунтую против него, а выражаю к нему свое эмоциональное отношение. И уж тем более я не люблю бояться, когда страх используется людьми для сознательного или бессознательного угнетения друг друга. Именно страх, а не что иное, в наибольшой степени угнетает человека, доводит до распада его личность. Легкомысленное отношение к страху (авось пронесет!) есть согласие на продолжение страха в обыденной жизни, сублимация своего рабского положения в обществе и государстве, карнавальный день, после которого начинаются будни. Начальник мстит подчиненному за свои страхи, а высшее начальство, олицетворяя государственный страх, удерживает посредством животных страхов народ в подчинении. Однако народ в какой-то момент устает бояться, и тогда происходит взрыв. Революция – освобождение от прежних страхов и сложение новых.

Государство нужно для того, чтобы минимизировать человеческие страхи, а не раздувать их. Мы в России – чемпионы по производству страхов и почти полному отсутствию страховедения. В результате мы оказываемся где-то посредине между природным и общественным человеком.

Однажды я летал на дальние острова в Беринговом проливе. Это было опасное путешествие, но оно того стоило. Между Ледовитым и Тихим океанами существуют два острова. Один – поменьше, другой – побольше. С вертолета они похожи на два кекса, продолговатый и круглый. Круглый остров называется Малый Диомид и принадлежит американским эскимосам, продолговатый – наш, Большой Диомид, или остров Ратманова. Я прилетел на американский остров в начале июня и увидел эскимосов, несмотря на «нулевую» туманную погоду, в шортах и футболках. На футболке высокого эскимосского парня была надпись: NO FEAR. Дети ели мороженое и бегали по мокрому снегу…

На большом острове была та же температура, хотя соседние острова находятся в разных полушариях, но там гарнизон наших доблестных пограничников был одет в зимние шинели. Шапки и валенки. Никаких NO FEAR. Прикажи своему сердцу объявить лето, будет лето, а не то зима… зима… зима.

Я родился под знаком страха. Первое мое осознанное впечатление – череп и кости на электрическом столбе летом в Раздорах, которые тогда были еще глухим Подмосковьем. Иногда я думаю, что именно тот мой младенческий панический страх дотронуться до столба и дал мне силы стать писателем. Литература находится в подвижном взаимодействии со страхом. Я благодарен столбу. Литература научила меня тому, что я не люблю бояться. В этом я вижу свое скромное бесстрашие.

187.0

<ВИД С ТРИБУНЫ>

Я прошел, как ледокол, насквозь через огромную толпу и поднялся на трибуну. Денис, бывший любовник Зяблика, владелец заводов и яхт, держал речь. Он выкрикивал революционные лозунги. Другие революционеры – знакомые дедушки и совсем молодые люди – поводили живыми глазами и с холодком оглядывали друг друга. Казалось, они уже собрались делить революционные портфели. На мне были джинсы кирпичного цвета, и дружески настроенные ко мне революционеры решили, что они мне очень идут. Другие отворачивались, считая меня ставленником Акимуда.

– Долой мертвых!