181.0

<ХУДОЖНИЦА>

Ника не принимал меня целый месяц, а потом сам вызвал к себе. На улице я прочитал растяжку: «Лучше вступить в брак, нежели разжигаться!»

Ника сказал:

– Неприятная новость. Я мог бы передать тебе через своих сотрудников, но мы же с тобой друзья. Я не вижу смысла в нашем дальнейшем сотрудничестве.

– Ника! – воскликнул я. – Даже Сталин заставлял писателей быть Гоголями и Щедринами. В каждом обществе должна быть иллюзия оппозиции. Предоставь мне…

– Никаких иллюзий, – сказал Ника. – Иллюзии кончились. Будут иллюзии – страна кончится. Народ нас поддержит. Ты крещеный?

– Нет.

– Так беги бегом в церковь, пока не поздно!

– И ты думаешь, мне поверят?

– Уже не важно. – Он помолчал. – Хочешь совет? Вставь себе новые глаза. Смотри на все глазами православной цивилизации.

– Да ну? Так просто?

– Мы – утки, – пожал он плечами.

Тем временем развернулся Геннадий Ершов. Сажать стали густо. Сажали журналистов, ученых, гомосексуалистов, актеров, просто ебливых людей. Сажали проституток, блядей, католиков. Тем временем стали расстреливать. Геннадий Ершов стал всесильным карателем. Своей хилой подписью с завитком он подписывал шикарные расстрельные списки. Маленького роста, с лисьей улыбочкой, он запретил печатать свои портреты в газетах. Ему нравилось играть в нелегала. Расстреливали взяточников, коррупционеров, бандитов, просто богатых людей. Расстреливали в лесах и подвалах в центре Москвы. Снова появились фанатики расстрельных дел, расстрельщики без выходных, вновь появились соньки-золотыетуфельки, раздавливающие мошонки, но больше всего напугали всех тем, что сбрасывали людей с самолетов в арктические моря. Народ был доволен сильной властью.

Посадили Костю Лядова. За что?

– Ника, – сказал я, – ты ведь не затем приехал в Россию, чтобы возвращаться к старым маскам богов. Да, эта страна при ближайшем рассмотрении – вязкий материал, но зачем ему поддаваться?

– Пусть сначала пройдут через соборность! Здесь вам никогда не давали пройти до конца. Всегда одергивали. Лет через триста это все рухнет. А пока встанет крепко.

– А как же новая религия?

– Ее можно будет поискать в другом месте, – скривился Ника. – Мест хватает… А я слышал, вы с Катей рассуждали об отъезде. Так зачем откладывать?

– Ника, я хочу жить здесь.

– Ну и живи, – тускло сказал Ника.

…На следующий день во дворе нашего дома собралась кучка бородатых людей. Человек двадцать – двадцать пять.

– Барин! – позвал меня мой преданный мертвец, Серафим Михайлович. – Это за вами. Спрячьтесь в подвал!

Я вышел на крыльцо.

– Ну что, православные? – спросил я. – Здорово! Зачем пожаловали?

– По твою душу, нехристь! И по душу блядищи твоей…

– Ну-ну, полегче, небось не у себя дома! – прикрикнул я на бородатых.

Они несколько испугались.

Позже, уже под вечер, ко мне пришел чин с гладкой, прилизанной собачьей головой. Таких, как он, в народе прозвали пожирателями мертвых.

– Вам велено, – тихо, по-чекистски, сказал пожиратель, – покинуть дом и вселиться в свою бывшую квартиру.

– Вот так всегда, – с наигрышем сказал я. – У нас как ни переворот, так переселение тел.

Вместо ответа чин протянул мне ключи:

– Не волнуйтесь. Квартира зачищена. Нет там никого!

Когда он ушел, робко появилась Стелла.

– Возьми напоследок мое мертвое тело, – сказала она.

Мы спустились в пустой подвал.

– Где ты будешь работать?

– Не знаю, – ответила Стелла, отводя глаза.

Она разделась, и я с грустью смотрел на ее вечно трупные пятна плоти.

– Что, не нравлюсь?

– Нравишься!

Господи, сколько же раз я врал в своей жизни женщинам! А как им не врать?

– Ну, потыкай меня!

– Постой! Что с тобой будет?

– Я скажу тебе… позже. Катя к мертвым не должна ревновать.

Я засмеялся:

– Классная отмазка!

Позже она мне сказала:

– Я люблю твои большие ярко-лиловые яйца. Цвет Ренуара!

– Ты говоришь, как художник…

– Но я же художник! Ты что, ничего не понял? Я спасла тебе жизнь в метро. Это я разыграла комедию. Мы пошли в ресторан…

Я схватился за голову:

– Стелла! Но тогда ты была совсем скелетом… Я… подожди! А как же: «Je suis d’une famille noble, mais pauvre?..» Ты помнишь, что ты несла?

– Я прикалывалась, мой дорогой! Косила под Серебряный век…

– Не знаю, чему верить…

– Но ты же знаешь, что я говорю по-французски.

– Ты вскрыла себе вены? Ты мне сказала, что это – сладкая смерть?

– Я хотела быть вместе с сыном…

Передо мной стояла ополоумевшая мать, потерявшая восемнадцатилетнего ребенка во время путешествия в Голландию.

– Он костенел у меня на руках…

– Ты нашла его?

– Я обыскала все Северные Акимуды… Там его нет.

– А ты там?

– Ну да…

– Я поговорю…

– Поговори, родной!..

– Как же так, на Северные Акимуды!

– Ну а ты… Ты с кем? С сырой котлетой! Что же тебя так тянет на плебеек?

– Ты ее плохо знаешь.

– Она подозрительная, недоброжелательная… Сначала она мне понравилась, а потом… У нее красивые волосы… – признала Стелла.

Я вспомнил, как они недавно поссорились из-за картинки в альбоме National Geographic. Зяблику понравилась фотография тигра, красиво держащего в зубах пойманную, еще живую мартышку с обезумевшими глазами.

– Как здесь все гармонично!

Стелла заявила протест:

– Это бесчеловечно.

– Что бесчеловечно?

– Восхищаться победой сильного над слабым.

– Но тогда нам тоже нельзя есть мясо!..

– Но мы же не восхищаемся убийством коров! Так можно сказать и о мужчинах-насильниках, что они гармоничны.

Удар под дых. Зяблик проглотила обиду. Этот вечный спор вызвал у меня изжогу. Я был против обеих. Мы состоим из раздвоенного сознания. Но я всегда любил мартышек… Теперь в подвале я ощутил жестокость самой Стеллы. Женская неприязнь ядовита.

– Она исправится, – возразил я.