Из дома Уокеров выбежал Эмджей, проскакал по веранде, обогнул шезлонги и, размахивая руками, бросился к Лени. Она наклонилась и так крепко его обняла, что он принялся вырываться. Лени только сейчас осознала, как боялась его потерять.

К ней подошел Том Уокер вместе с красивой широкоплечей эскимоской; в ее черных, спускавшихся до бедер волосах виднелась одна-единственная широкая седая прядь. На эскимоске была линялая темно-синяя джинсовая рубаха, заправленная в штаны цвета хаки, в ножнах на ремне висел нож, из нагрудного кармана торчали кусачки.

— Привет, Лени, — поздоровался мистер Уокер. — Знакомься, это Атка, моя жена.

Атка протянула Лени руку и улыбнулась:

— Я много слышала о вас и вашей маме.

У Лени перехватило горло; она пожала шершавую ладонь и ответила:

— Приятно познакомиться. — Потом перевела взгляд на мистера Уокера: — Мама была бы очень рада за вас. — Голос ее осекся.

Повисло молчание.

Эмджей упал на колени в траву и принялся играть: его синий трицератопс боролся с красным тираннозавром и страшно рычал.

— Я хочу его видеть, — сказала Лени. Она чувствовала: мистер Уокер ждет, когда она сама скажет, что готова. — Если не возражаете, наедине.

Мистер Уокер повернулся к женщинам:

— Ну что, Атка, Мардж, присмотрите за мальцом? Я на минутку.

Атка улыбнулась, перебросила длинные волосы через плечо.

— Эмджей, помнишь, я рассказывала тебе про морскую звезду? Мой народ зовет ее «юит», борец с волнами. Хочешь, покажу?

Эмджей вскочил на ноги:

— Да! Да!

Лени скрестила руки на груди и проводила взглядом Марджи-шире-баржи, Атку и Эмджея, которые направились к лестнице на берег. Высокий звенящий голосок Эмджея постепенно смолк вдали.

— Это нелегко, — заметил мистер Уокер.

— Простите, что я вам не написала, — ответила Лени. — Я хотела рассказать вам с Мэтью про Эмджея, но… — Она глубоко вздохнула. — Мы боялись, если вернемся, нас арестуют.

— Надо было обратиться ко мне, мы бы вас защитили, ну да что уж сейчас прошлое ворошить.

— Я ведь его бросила, — тихо проговорила Лени.

— Он так мучился от боли, что самого себя не помнил, а уж тебя и подавно.

— Думаете, мне от этого легче? От того, что он мучился?

— Ты тоже мучилась. Пожалуй, сильнее, чем я могу себе представить. Ты ведь знала, что беременна?

Она кивнула.

— Как он?

— Нам пришлось нелегко.

Лени стало неловко. Ее терзало чувство вины.

— Пойдем. — Мистер Уокер взял ее за руку, они прошли мимо бревенчатых домов, мимо того места, где раньше располагались загоны для коз, пересекли скошенный луг. У рощи черных елей мистер Уокер остановился. Лени ожидала увидеть пикап, но машины не было.

— Мы разве не поедем в Хомер?

Мистер Уокер покачал головой и повел ее дальше в лес. Наконец они дошли до дощатого настила, по обеим сторонам которого тянулись сучковатые перила. За настилом, на полянке в окружении деревьев, стоял бревенчатый дом, огромные окна смотрели на залив. Старый дом Женевы. От настила к входной двери шел широкий деревянный мост. Нет, не мост. Пандус.

Для инвалидной коляски.

Мистер Уокер с топотом прошел вперед по мостику-пандусу, постучал в дверь. Из домика донесся приглушенный голос, мистер Уокер открыл дверь и пропустил Лени вперед:

— Не бойся. — Он мягко подтолкнул ее внутрь.

Первым делом Лени заметила большие картины. На мольберте стоял недописанный холст с каким-то взрывом красок. Капли, брызги, полосы напоминали полярное сияние, хотя Лени и не понимала почему. На красочном холсте виднелись странные, уродливые буквы, Лени почти их разобрала, хотя не поручилась бы за точность прочитанного. Кажется, там написано: ОНА. Картина вызвала у нее бурю чувств. Сперва Лени ощутила боль, потом в ее душе зародилась надежда.

— Не буду вам мешать, — проговорил мистер Уокер, вышел и закрыл дверь в тот самый миг, когда Лени заметила сидевшего к ней спиной человека на инвалидной коляске.

Он медленно повернулся, проворно перебирая колеса заляпанными краской руками.

Мэтью.

Он смотрел на нее. Лицо покрывала сетка бледно-розовых шрамов, из-за которых он выглядел странно — так, словно его сшили из лоскутов. Нос приплюснут и свернут чуть набок, как у старого боксера, рубчатая звездочка на правой скуле оттягивает вниз краешек глаза.

Но его глаза. И в этих глазах она увидела его, своего Мэтью.

— Мэтью, это я, Лени.

Он нахмурился. Она ждала хоть какого-нибудь ответа, однако он так ничего и не сказал. А ведь когда-то они не могли наговориться.

Лени почувствовала, что по щекам потекли слезы.

— Это я, Лени, — повторила она нежнее.

Мэтью молча смотрел на нее, словно она явилась ему во сне.

— Ты меня не узнаешь. — Лени вытерла глаза. — Я так и думала. И про Эмджея ты не поймешь. Я так и знала. Я все знала, но… — Она попятилась. Что ж, значит, время еще не пришло.

Она попытается позже. Подберет слова. Объяснит все Эм-джею, подготовит его. Времени у них много, и ей хотелось сделать все как следует. Лени повернулась к двери.

— Подожди.

Мэтью сидел в инвалидной коляске, сжимая в руке липкую кисть. Сердце колотилось.

Ему говорили, что она придет, но он забыл, потом вспомнил и снова забыл. С ним такое порой случалось. Слова терялись в спутанной схеме мозга. Сейчас уже реже, но все же бывало.

А может, он просто не поверил. Или подумал, что ему это показалось, или они так сказали, только чтобы он улыбнулся, надеясь, что он забудет.

Порой он целые дни проводил точно в тумане, и невозможно было различить ни слова, ни мысли, ни предложения. Только боль.

Но она здесь. Он годами мечтал, чтобы она вернулась, снова и снова прокручивал в голове, как это будет. Представлял, перебирал образы. Подыскивал слова для этого момента, для нее, когда они останутся вдвоем в этой комнате, он не будет волноваться, нервное напряжение не лишит его дара речи, здесь он сможет притвориться, будто к такому, как он, стоило возвращаться.

Он старался не думать о своем обезображенном лице и ноге, которая так и не восстановилась. Он отдавал себе отчет, что порой у него путаются мысли и слова разбегаются от него, точно непослушные животные. Он слышал, как его некогда уверенный голос осекается, выговаривает идиотские фразы, и думал: «Не может быть, это не я». Но это был он.

Он уронил мокрую кисточку, вцепился в подлокотники каталки, заставил себя подняться, застонал от боли, устыдился собственного стона, но сдержаться было невозможно. Заскрипел зубами, переставил ногу. Он слишком увлекся картиной, той самой, что звалась «Она», — о ночи на берегу, которую помнил, — вот и засиделся без движения.