– Павел Петрович, вы так красиво говорите. Вы могли бы из Магдалины воспитать Еву... Может, вам потерпеть надо?.. Ну побесилась бы девушка, а потом и в ум вошла...

– Нет, не надо, – решительно отрезал я, не дослушав Татьяну. – Зачем? Ради чего? Чтобы люди надо мной смеялись? Танюша... Вон шлюшки-то под окном стоят, только руку протяни... Не надо, такой подруги мне не надо. Я не Христос, и Марфа не Магдалина. Если бы из нужды, из-за голода, одеть нечего... Тогда бы я понял Марфу, простил: ну, прижало девку нищетою, деваться некуда, выхода нет... Упала, с кем не бывает, верно? Я бы руку подал, ухватись, выпрями душу, и все прежнее из головы вон... Зачем прошлое вспоминать? А тут баба беса тешит, огня блудного не может залить, как на коле сидит. Стыда никакого. Ей Содом и сором дай, вертепа дай... Таких прежде – в костер... – Я запнулся, услышав как бы со стороны свои нетерпимые слова о любимой женщине, с которой наслаждался целый месяц и был так счастлив, и торопливо поправился: – Нет-нет, Танечка... Марфа, конечно, лучше меня. Может, в тысячу раз лучше, потому Господь и дал ей такую красоту. А я для нее слишком стар и мелок. Нахальства не хватает, и Бога боюсь схватить за бороду... Нет, не по Сеньке шапка. Шея не выдержит.

Мне было так сладко казнить себя, ругать самыми поносными словами, что голос мой невольно поддался и заскрипел от близкой умильной слезы.

– Может, она несчастная... Больная и несчастная? – прошептала Татьяна. – Ребеночка не может родить, вот и... Иль создана утешать... Судьба такая. Ну сами знаете, чего не бывает в жизни? Мне ее жалко... Вы же говорите, что рай земной с нею узнали? Она же утешила вас, ввела в рай... Многие за всю совместную долгую жизнь и минутки райской не видели. Вы, может, самый счастливый человек на земле, Павел Петрович. Мне бы хоть на один денечек заглянуть в ту обитель... Хоть бы узнать, где те двери... Кто бы подсказал... Ой, зачем я вам все это говорю?

Татьяна вдруг заплакала, как обиженное дитя, ощеривая острые зубки, утирая слезы тонким кулачком, под напрягшейся прозрачной кожей был виден каждый паутинчатый сосудик, острые прямые плечи вздрагивали, словно от озноба.

Теперь пришел мой черед утешать. Мне хотелось обнять женщину за хрупкие плечи, уткнуться лицом в теплую макушку и тоже улиться слезами, соединиться в горести. Я едва поборол это коварное желание, нашептанное извне.

– Вам ли печалиться, милая Танюша. Все при вас: красота, талант, вы молоды, у вас замечательный муж... Да вас только на руках носить. Я знаю: у вас будут очень красивые умные детки.

От последних слов гостья вздрогнула и заплакала еще пуще, не успевая обирать слезы. Я принес из ванной комнаты полотенце, чтобы просушить горестные ручьи, способные подтопить мое бобылье житье.

– Сплюньте скорее... Да какие дети?! О чем вы говорите?! И ничего-то вы не знаете. – Татьяна подхватила полотенце и будто случайно выпустила из горсти бумажную скрутку, которую так безжалостно терзала. – Вот почитайте, Павел Петрович! Откуда у нас возьмутся дети? Из капусты?.. Я же не Дева Мария.

– Может, и из капусты... Все в Божьих руках... Надо только хотеть и верить.

Я расправил истерзанный лист, водрузил на нос очки и стал читать чужое письмо, часто переводя взгляд на притихшую женщину:

«Последние три дня я была околдована, ждала твоего приезда. Все разумные доводы были бесполезны. Что бы я ни делала, – с одной мыслью: ты скоро будешь рядом. Что заставляло поверить меня в твой сегодняшний приезд? Я жила как в бреду, одержимая ожиданием встречи.

Как странно! День рождения имеет магическую силу, как будто этот день высветлен вспышкой в сознании. В этот день вымысел празднует свое торжество и властвует безгранично. Человек старается не огорчаться в этот день, потому что не хочет его портить, а если уж огорчается, то беспредельно, до истерики или транса.

Я была во власти чувств, которые с каждым вздохом неотвратимо стремились к какой-то вершине. Казалось, это блаженнейшее море мечтаний вот-вот взорвется, стихия обрушится на меня, и странным было то, что я стою на своих ногах у сквера, у перехода, а не несет меня ветер вместе с охапками снега. Наверное, если бы ты оказался рядом, то задымился бы, как вулкан, от наплыва моих чувств, сфокусированных магическим числом девятнадцать.

За самое прекрасное ожидание любимого, за пережитое свидание с ним я сейчас расплачиваюсь сполна! Я легла спать и думала о том, что город мне странен. Квартиры стоят не на земле, а на квартирах других людей, и, чтобы лечь спать, люди вознеслись на высоту седьмых или восьмых этажей. Я вдруг представила, что подо мной пустые пространства чужих квартир, и вдруг показалось, что я лежу на краю пропасти...»

Письмо было неожиданно оборвано, не хватало страницы. Я осмотрел бумагу с другой стороны, перевел взгляд на Татьяну. Она сидела напротив остыло, обреченно вытянувшись, как свеча, едва покачивая безволосой головою.

– Конец я порвала... Эта стерва пишет, что у них скоро будет ребенок... Павел Петрович, эта сучонка отняла мое неродившееся дитя... Она отняла мой рай!

– Успокойся, Таня. Все будет хорошо, – елейно проборматывал я, не веря своим словам. – Может, все еще и неправда... Ну, конечно, все вранье... Мистика и туман, которым полны нынче бабьи головы. Чего-то хочется им несбыточного, а кругом все так неустроено, вот и придумывают. Уж слишком все литературно, будто списано из бульварного романа. Поверь мне, я – психолог. Эта женщина упала духом и цепляется за последнюю соломинку, чтобы обманом удержаться подле твоего мужа. Она одинока, бальзаковского возраста, ей уже ничего хорошего в жизни не светит, где-то в застолье по пьянке подобрала твоего Катузова и сейчас ухватилась обеими руками. А ему это надо? Ему что, хочется платить алименты? Ты сама-то с Ильей говорила?..

– Ага... Может, письмо и списано из романа, но дети-то растут настоящие. Уже один ждет папу в Красноярске, другой – в Минусинске, теперь вот зародыш Катузов в Москве... Нет, эта баба не врет, она с пузом, и оттого столько торжества в письме... Ей, сучке, праздник, а мне – Великий пост... Плохой вы психолог, Павел Петрович, худо знаете женщин.

– Может быть... может быть, – готовно согласился я, чтобы только не перечить гостье и утешить ее печаль.

– А мне говорит: Таня, получим квартиру, тогда нарожаем... По абортам загонял. Не отмолить... Ты, говорит, человек творческий, тебе дети станут мешать, не дадут расти... Давай погодим. Скотина. Жеребец поганый. Когда-нибудь ночью сделаю обрезание по самые уши. Пусть ходит с силиконовой трубкой...

– Таня, Таня, что ты такое говоришь? Куда тебе мужик без этого самого? Ты же его через день погонишь...

– А что?.. Терпеть? Сколько можно? И погоню. Пусть едет на Восток евнухом... Ведь девочкой меня взял, де-воч-кой, Павел Петрович. Где вы нынче видели невинность? Только в детском саду, в русском фольклоре и музее восковых фигур. А я хранила себя, ждала рыцаря, ангела с неба, и угодила на козла... Дура, ой и дура же я набитая! Где у меня глаза были? Он же эфиоп, слуга ада! У него в голове не полушария, а срам один! – вдруг снова взвыла Татьяна, но уже сухим пронзительным голосом, похожим на поминальный плач, и хлестко пристукнула по столетне кулачонками, так что подпрыгнули кружки. – Помню, когда гуляли по Москве, все уши прожужжал: «Дети – цветы жизни. Дарите девушкам цветы». И вот всем дарит букеты роз, а жене – шипы да колючки. Он мне душу съел, кровь выпил.