Мы с Дот не просто так торопились и усердствовали: у нас был негласный уговор, что, когда посуда будет вымыта и гриль почищен, она убежит через кухонную дверь к Сиксту, а я с девяти до десяти вечера, когда народу уже мало, берут пироги да кофе, поработаю одна.

Уилли работал до девяти в пробирной лаборатории в соседнем доме. В школе мы учились в одном классе, в школе и подружились. Утром по субботам я приезжала с папой на пикапе, чтобы купить продукты и забрать почту для четырех или пяти семей, которые жили в горах, при шахте “Тренч”. Папа все закупал, грузил в машину, а потом заглядывал в пробирную лабораторию мистера Уайза. Они пили кофе и разговаривали – о руде, шахтах, жилах? Извините уж, я не прислушивалась. Знаю только, что о минералах. В конторе Уилли точно подменяли – в хорошем смысле. В школе он робел: до восьми лет он жил в Мексике и потому, хотя он был умнее нашей учительницы миссис Бусингер, с чтением и письмом у него было не все ладно. В своей первой валентинке он написал мне: “Буд маей Валятиной”. Но над ним никто не смеялся – не то что надо мной и над моим корсетом, мне орали “Цапля”, когда я входила в класс, потому что я была высокая. Он тоже был высокий, с индейскими чертами лица: скуластый, темноглазый. Одежда у него была чисто отстиранная, но заношенная и тесноватая, черные прямые волосы – длинноватые, подстриженные криво: стригла его мать, дома. Когда я читала “Грозовой перевал”, у Хитклифа было лицо Уилли – необузданного и храброго.

В пробирной лаборатории казалось, что Уилли все-все на свете знает. Он собирался стать геологом. Научил меня, как распознавать золотую руду, и “золото дураков” – медный колчедан, и серебряную руду. В тот первый день мой отец спросил, о чем мы разговаривали. Я продемонстрировала ему свои познания:

– Это медь. Кварц. Свинец. Цинк.

– Превосходно! – сказал он с неподдельной радостью.

По дороге домой я выслушала лекцию о геологии всех участков между городом и шахтой.

По субботам Уилли показывал мне все новые камни: “Это слюда. Эта порода – глинистый сланец, а это известняк”. Он объяснял мне шахтерские карты. Мы копались в ящиках, набитых окаменелостями. Он ходил с мистером Уайзом их искать. “Ой, какой! Посмотри, какой листок!” Я не сознавала, что полюбила Уилли, потому что нас связывало нечто негромкое, ничуть не похожее на ту любовь, о которой все время разговаривали девчонки, – ничего общего с романтикой, или со слезами-соплями, или с “Ой-ой-ой, Джини втрескалась в Марвина!”

Мы опускали жалюзи на витринах “Сластены” и весь последний час сидели за стойкой – делали уроки, ели пломбир с горячей помадкой. Он знал, как обхитрить музыкальный автомат, бесконечно крутил “На медленном пароходе в Китай”, “Плачь” и “Милашку в Тексаркане”. Он блистал в арифметике и алгебре, я владела словом, так что мы друг дружке помогали. Мы клали головы друг дружке на плечи, цеплялись ногами за ножки табуретов. Он даже клал локоть на выпирающую часть моего корсета, и меня это ничуть не смущало. А ведь обычно, едва я видела, что кто-то просто заметил, что у меня под одеждой корсет, я сгорала со стыда – меня даже мутило.

Больше всего нас объединяла сонливость. Мы никогда не говорили: “Ой, что-то спать хочется. А тебе?” А просто вместе мучились от усталости, вместе зевали, низко наклоняясь к стойке в “Сластене”. И в классе зевали одновременно, улыбаясь друг другу из разных рядов.

Его отец погиб при обвале на шахте “Флакс”. Сколько мы жили в Аризоне, мой отец пытался добиться закрытия этой шахты. Его работа много лет состояла именно в этом: он обследовал шахты, выясняя, не иссякла ли жила, не опасно ли находиться в выработках. Его прозвали “Браун-Закройте-Шахту”. И вот мы подъехали к дому Уилли, и я ждала в пикапе, а мой отец пошел сообщить его матери насчет его отца. Тогда я еще не была знакома с Уилли. На обратном пути мой отец плакал, и я очень испугалась. Только позднее от Уилли я узнала, что мой отец добивался пенсий для шахтеров и их семей, что для матери Уилли эта пенсия стала большим подспорьем. У нее было шестеро детей, считая Уилли, она работала прачкой и кухаркой.

Уилли вставал так же рано, как и я, колол дрова, готовил братьям и сестрам завтрак. Хуже всего были уроки обществознания: невозможно не задремать, невозможно заинтересоваться. Обществознание начиналось в три. Этот час казался бесконечным. Зимой, когда топилась печь, окна запотевали, наши щеки розовели. Миссис Бусингер сидела вся красная, только кружочки румян на скулах оставались лиловыми. Летом, когда окна были открыты, когда в убаюкивающей духоте жужжали мухи, гудели пчелы и тикали часы, она говорила о Первой поправке, а потом вдруг – бам-м! – ударяла по столу линейкой: “Просыпайтесь! Просыпайтесь! Эй вы, две медузы бесхребетные! Сядьте прямо! Откройте глаза! Эх вы, медузы!” Однажды ей показалось, что я сплю, но я просто зажмурилась, чтобы глаза отдохнули. Она спросила:

– Лулу, кто сейчас госсекретарь?

– Атчесон, мэм.

– Ачесон, – поправила она меня, но все равно удивилась. – Уилли, а кто министр сельского хозяйства?

– Топика и Санта-Фе[297]?

Наверно, мы оба от недосыпа были как пьяные. Сколько она ни била нас учебником обществознания по макушкам, мы только громче смеялись. Она выгнала Уилли в коридор, а меня – в гардеробную, после уроков обнаружила, что мы оба крепко спим, свернувшись калачиком.

Несколько раз Сикст забирался через окно в комнату Дот. Я слышала его шепот: “А мелкая спит?” “Как мертвая”. Так оно и было. Сколько я ни боролась со сном, чтобы подглядеть за ними, я все равно засыпала.

* * *

На этой неделе произошло нечто странное. Вдруг вижу: у самого левого глаза проносятся вороны – крохотные, проворные. Поворачиваюсь – исчезли. Зажмурюсь – мимо мелькают огни, точно мотоциклы на шоссе. Я подумала, что у меня галлюцинации или раковая опухоль в глазу, но доктор сказал: это мушки, они бывают у многих.

– Как это – в темноте и вдруг огни? – спросила я в полном недоумении. Точно так же я не могла понять, как работает холодильник. Доктор сказал, что мой глаз говорит мозгу, что видит огни, а мой мозг ему верит. Пожалуйста, не смейтесь. И это еще больше запутало вопрос о воронах. Мне в очередной раз вспомнилась задачка про падение дерева в лесу[298]. А вдруг мои глаза просто сказали моему мозгу, что на клене сидят вороны?

Как-то воскресным утром я проснулась, а на нашем матрасе Сикст – спит у другого бока Дот. Возможно, мне было бы интересно за ними понаблюдать, будь они оба покрасивее. Он стригся под ежик, лицо у него было прыщавое, брови белесые, кадык – гигантский. Правда, он был чемпионом по метанию лассо и скачкам вокруг бочек, а его хряк три года подряд побеждал на конкурсе “4-Эйч”[299]. Дот была страшненькая, без преувеличений. Сколько бы она себя ни размалевывала, она даже на провинциальную дешевку не походила: макияж лишь подчеркивал ее малюсенькие карие глаза и широченный рот, который вечно был приоткрыт в полуоскале – из-за длинных верхних клыков. Я тихонько толкнула Дот, показала рукой на Сикста. “Разрази меня гром”, – сказала она, разбудила его. В две секунды он исчез за окном, спустился по тополю и был таков. Дот прижала меня к сенному матрасу, заставила поклясться, что я никому ничего не скажу.