Сделав этот теоретический ход, мы столкнемся с двумя проблемами.

Первая касается двух интуиций расцепления, связанных в одной концептуализации. Одна интуиция (назовем ее динамической) схвачена в латуровском понятии «неизменной мобильности» (immutable mobility). Это привилегия пассажира, получившего – благодаря достижениям современного транспорта – возможность преодолевать расстояния без контакта с местами транзита. И речь идет не только о скоростных поездах и самолетах. Я стою в вагоне метро у самой двери, боком к выходу, поезд останавливается, дверь открывается. Край платформы всего в десяти сантиметрах от моего ботинка. Но нахожусь ли я в этот момент на станции? Если мне придет сообщение «Ты где?», я отвечу «На Баррикадной», но лишь потому, что ответ «В вагоне» будет, скорее всего, воспринят как издевательство. Расцепление-в-движении, динамическое расцепление не обязательно связано со скоростью. Мотоциклист может двигаться быстрее автомобилиста, но его сцепка с пространством транзита сильнее:

Другая интуиция расцепления (назовем ее статической) куда больше связана с архитектурой, чем с транспортом. Вагон метро расцеплен со станцией, но и сама станция (при условии, что она находится под землей) расцеплена с городом. К статическому расцеплению относятся колхасовские концепты «схизмы» и «лоботомии», а также латуровские наблюдения об эволюции коммуникации от комплексного состояния к сложному. (Здесь кажется любопытным стремление инженеров метро создать новую сцепку, заменив стекла экранами и транслировать на них виды тех мест, под которыми проезжает поезд – как если бы он шел по поверхности.)

Но как две эти интуиции, скрывающиеся под одним различением – сцепка / расцепление, – связаны друг с другом? Что первично? Является ли статическое расцепление сплит-системы первичным по отношению к динамическому расцеплению «Сапсана»? Или речь идет в принципе о разных феноменах? Хотя сам Латур куда больше внимания уделяет проблемам транзитных путешественников и «неизменным мобильностям» (на чем сфокусируют внимание его последователи [Ло 2015]), все же рискнем предположить, что прав Колхас: динамическое расцепление – лишь частный случай статического.

Вторая проблема – это проблема масштаба. Можем ли мы сказать, что расцепление в отношениях «аэропорт / город» обладает той же природой, что и расцепление в отношениях «город / регион» или «регион / страна»? И допустить, что города в разной степени могут быть сцеплены со страной и регионом? Будет ли такое макрорасцепление обладать той же техногенной природой (например, зависеть от инфраструктуры коммуникации и транспорта), что и микрорасцепление этажей в небоскребе? Подобный ход – к которому мы вернемся в следующей главе, – вполне оправдан в теориях ассамбляжа [Деланда 2018] и социальной топологии [Ло 2006], но в изложенной версии акторно-сетевой теории кажется избыточным. Потому что речь пока идет о взаимной автономизации форматов взаимодействия, а не пространств разного масштаба.

Здесь необходимо сделать отступление к теме двух предыдущих глав – повседневному городу. Компетентный читатель, хорошо разбирающийся в работах Латура, уже наверняка заподозрил меня в контрабанде: я намеренно вытащил из акторно-сетевой теории только те ресурсы, которые имеют ценность для куда более консервативных и традиционных социологических подходов – прежде всего, для фрейм-анализа. Теории афордансов и инскрипций, программ и антипрограмм, проводников и посредников, комплексного и сложного, распределенных агентностей, делегирования, сцепок и расцеплений интересуют нас не сами по себе, а как инструменты «апгрейда» социологии городской повседневности. Это делает городок Латурвилль пригородом мегаполиса Фреймбурга. Насколько оправдана такая сцепка – судить читателю. Мы же теперь должны задаться другим вопросом: что социология материальности дает исследователям взаимодействия лицом-к-лицу?

Благодаря «повороту к материальному» микросоциологи вынуждены заново рефлексивным образом пересобирать аксиоматику своей дисциплины, вновь отвечая на фундаментальные вопросы о природе повседневности, интеракции и социального порядка. Просто потому, что исследование роли материальных объектов в повседневном городском взаимодействии уже предполагает «пересборку» и концепта повседневности, и понятия города.

Исходно в основе концептуализации повседневности лежит метафора мира социальных взаимодействий лицом-к-лицу как одного из «регионов» всепроникающего и вездесущего социального порядка. Впрочем, слово «порядок» само по себе крайне двусмысленно. С одной стороны, речь идет о порядке-как-связи. Одни взаимодействия связаны с другими и не связаны с третьими (отсюда привлекательность метафоры «цепочки интеракций» [Collins 2006]). Имеем ли мы в виду некоторый «локальный порядок» (столь любимый исследователями-этнометодологами [Корбут 2013: 9–24]), не нами установленный порядок норм и санкций, порядок ритуала или некоторый спонтанный порядок социальной жизни, мы говорим о связи. Событие интеракции «x» связано с событием интеракции «y». Как именно связано – отдельный вопрос. Мы вправе усматривать в этой связи причинность («если x, то у») или ограничиться констатацией соположения событий в пространстве и времени, но сам факт их избирательной связности не ставится под сомнение [Филиппов 2004].

С другой стороны, любой порядок – это всегда один из возможных порядков. А значит, событие взаимодействия «х» принадлежит некоторому множеству событий «Х». (Этому же множеству может принадлежать и связанное с событием «х» событие «у» – тогда речь идет о связанных однопорядковых взаимодействиях, или о «серии событий взаимодействия в одном фрейме».) Итак, вторая значимая для нас интуиция – интуиция порядка-как-множества. Именно она лежит в основании теории фреймов с того момента, как Грегори Бейтсон – на примере игровой коммуникации животных – использовал аналогию границы множества для введения самого понятия «фрейм» [Бейтсон 2000].