Теперь оставим «ось Латура», но вместо «оси Бейтсона» дополним ее другим континуумом: иерархией режимов вовлеченности – от минимальной включенности во взаимодействие до максимального погружения («ось Бергсона – Гофмана»). Есть ли здесь связь? Если да, то комплексный мир, в котором все связано со всем, дает куда меньше возможностей вовлечения, чем мир фреймированных и расцепленных интеракций. Но так ли это? Наша гипотеза: здесь будет наблюдаться иная зависимость, нежели в предыдущем примере; есть некоторый порог расцепления, после прохождения которого современный горожанин оказывается чуть ближе к приматам, чем к своим менее далеким предкам. Максимальная сложность, фрагментированность и автономность форматов интеракции предполагает непрерывную осцилляцию между ними. В предельно комплексном состоянии (латуровском «мире приматов») вы никогда не можете погрузиться в какое-либо взаимодействие полностью – оно слишком нестабильно и прерывисто. В предельно сложном мире мегаполиса вы оказываетесь в похожем положении, но по другой причине: теперь автономных и расцепленных интеракций становится слишком много, вы присутствуете в каждой из них стаккато, «в одно касание».

Связь между тремя обозначенными параметрами – вовлеченностью, транспонированием и расцеплением – куда лучше отрефлексирована в современном искусстве, чем в современной социальной теории. (Здесь стоит упомянуть проект «Изофон» Джеймса Ожера, погрузившего двух, говорящих по сотовому телефону людей, в ванны сенсорной депривации [Kelly 2003].) Прояснение характера этой взаимосвязи – задача будущих эмпирических исследований. Мы же вернемся к акторно-сетевой теории как ресурсу концептуализации города.

Идеи имеют свою цену. Цена некоторых из них столь высока, что ее приходится выплачивать в рассрочку. В итоге мало кто из импортеров идей, профессионально запускающих концепты, образы и метафоры в научный оборот, понимает, чем именно (и когда) придется заплатить за их использование. Метафора «поворота» – весьма дорогой товар. И тем не менее множество падких на яркие образы конечных потребителей, желающих оснастить свое (как правило, сугубо прикладное) исследовательское предприятие модными аксессуарами вроде «поворота к материальному», «ризомной онтологии», «сети актантов», «гетерогенного ассамбляжа» или «генерализованной симметрии» создают постоянный спрос на импорт запчастей акторно-сетевой теории в городские исследования [Urban 2009]. Впрочем, подобно рынку произведений искусства, рынок идей существует благодаря подделкам, копиям и репродукциям. Если бы все «turns» последних шестидесяти лет действительно оказались поворотами (лингвистическим, семиотическим, антропологическим, онтологическим, «к культуре», «к практике» или «к материальному»), траектория нашей дисциплины напоминала бы перемещения летучего голландца – чередование периодов инерционного движения, резкой смены курса и затяжного простоя.

Был ли вообще «поворот к материальному» поворотом? И что мы имеем в виду, когда произносим это странное словосочетание? Прежде чем сделать следующий шаг в реконцептуализации города, попробуем развести три разных феномена, ошибочно смешанных под этикеткой «поворота к материальному».

Метафора поворота предполагает радикальную смену аксиоматики. Нечто привычное, очевидное и само собой разумеющееся начинает казаться архаичным предрассудком, пережитком прошлого. И напротив, «совершенная дичь» и «постмодернизм» (слова-синонимы в языке многих отечественных ученых) приобретают статус аксиом. Если это требование не выполняется, то мы имеем дело не с поворотом, а всего лишь со сменой доминирующей риторики. Под эту квалификацию попадает примерно половина статей и диссертаций, во введении к которым декларируется лояльность «повороту к материальному». Далее я буду называть данный кластер работ «Поворотом-к-материальному – 0» (ПкМ-0).

Как устроено подобное высказывание? Первый шаг: отсылка к прецедентным авторам. Например: «Благодаря работам Б. Латура и Дж. Ло сфера исследований Х никогда не будет прежней. Чтобы лучше понять свой предмет мы должны обратиться к многочисленным традиционно игнорируемым материальным объектам, без которых Х трудно себе помыслить». Собственно, сама сфера Х может быть любой: исследования науки и техники, социология города или экономическая антропология. Средний читатель на первом шаге приходит в недоумение: разве без Латура мы не знали, что города состоят в том числе из домов? Или что мастерские по ремонту техники имеют дело с материальными техническими объектами? Или что товары – это (преимущественно) материальные вещи, обмениваемые на (иногда) материальные дензнаки? Особое недоумение должны вызывать призывы сфокусироваться на «материальной культуре» у антропологов, как будто материальная культура (понятая именно как «культура» – т. е. продукт осмысленной человеческой активности) не находилась в фокусе внимания на протяжении практически всей истории их дисциплины.

На втором шаге недоумение от банальности захода сменяется недоверием от избыточной оригинальности прочитанного: «Материальные объекты становятся полноправными участниками социального мира. Мы собираемся исследовать сферу Х как результат непрерывного симметричного взаимодействия человеческих и нечеловеческих актантов». То есть городская политика делается совместно людьми и домами, компьютер чинит мастера в той же степени, что мастер чинит компьютер, а материальная форма товара непосредственно связана с его культурной биографией [Копытофф 2006].

Впрочем, на третьем шаге средний читатель, как правило, успокаивается. Потому что авторы ПкМ-0 не намерены выполнять свои обещания. Сразу же за декларацией о намерениях следует стандартное и, чаще всего, скучное исследование «практик принятия политических решений в муниципалитете», «ритуалов сообщества мастеров по починке ноутбуков» или «культурных детерминант рыночных транзакций» (все это на материалах энного количества глубинных интервью и часов включенного наблюдения). Время от времени автор вспоминает о своем желании «сфокусироваться на объектах», но объекты благополучно утопают в практиках, ритуалах, сообществах и культурах.

Нулевая версия поворота к материальному – довольно дешевая репродукция. Она по карману любому умеющему читать аспиранту – социологу или этнографу. Она не требует от автора создавать оригинальный теоретический язык, искать новую концептуализацию своего объекта, сдерживать инстинктивные позывы порассуждать о «социальной природе феномена Х». Достаточно просто повторить за Латуром: «Следуйте за акторами!» и отправиться в «поле» за интервью. Структура аргумента и объяснительные модели таких авторов откатаны десятилетиями упорного труда их предшественников, ничего не слышавших о «повороте к материальному». В исследованиях ПкМ-0 постоянно упоминаемые материальные объекты имеют характер предикатов или атрибутов чего-то иного – чаще всего, социальных практик – того, что и выступает подлинным предметом исследования. В итоге мы читаем работы, легко сводимые к привычной формуле «социальное конструирование Х в практиках Y», только практики теперь описываются как до отказа забитые материальностью.

Интересно, что исследования «практик конструирования Х» действительно свидетельствуют о смене доминирующей аксиоматики – вот только эта смена произошла полстолетия назад, когда именно в регионе практики (как чего-то имманентного, локального, нерефлексивного) получила постоянную прописку идея социального [Волков, Хархордин 2008]. И если бы ПкМ-0 был единственной версией «поворота к материальному», мы могли бы торжественно подвести черту под этим унылым начинанием, засвидетельствовав окончательное торжество «прагматического поворота» (который действительно изменил доминирующий язык описаний и способ мышления, что и иллюстрируют работы ПкМ‐0). Впрочем, самая дешевая версия поворота к материальному не представляет угрозы ни аксиоматике традиционной социальной науки, ни попыткам ее радикального переустройства, представленным в работах ПкМ-1 и ПкМ-2.