в ближайшие полгода (или подобный краткий срок) или не наступит. (…) Перед социалистическим правительством России встает требующий неотложного решения вопрос, принять ли сейчас этот аннексионистский мир или вести тотчас революционную войну. (…) Кто, ничего не скрывая от народа… соглашается подписать невыгодные для слабой нации, выгодные для империалистов одной группы, условия мира, если в данный момент нет сил для продолжения войны, тот ни малейшей измены социализму не совершает. (…) революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма, давая ему подсобные его целям силы. (…) со времени победы социалистического правительства в одной из стран, надо решать вопросы не с точки зрения предпочтительности того или другого империализма… не тот принцип должен теперь лежать в основе нашей тактики, которому из двух империализмов выгоднее помочь теперь, а тот принцип, как вернее и надежнее можно обеспечить социалистической революции возможность укрепиться или хотя бы продержаться в одной стране до тех пор, пока присоединятся другие страны. (…) Мы говорили о необходимости „подготовлять и вести“ революционную войну для социалистического правительства в эпоху империализма; мы говорили это, чтобы бороться с абстрактным пацифизмом, с теорией полного отрицания „защиты отечества“ в эпоху империализма… но мы не брали на себя обязательства начинать революционной войны без учёта того, насколько возможно вести её в тот или иной момент. Мы и сейчас безусловно должны готовить революционную войну. (…) Нет сомнения, что наша армия в данный момент и в ближайшие недели (а вероятно, и в ближайшие месяцы) абсолютно не в состоянии успешно отразить немецкое наступление… вследствие полной невозможности защитить побережье от Риги до Ревеля, дающей неприятелю вернейший шанс на завоевание остальной части Лифляндии, затем Эстляндии и на обход большой части наших войск с тыла, наконец на взятие Петрограда»[929].

Уже в начале февраля большевикам стало ясно, что революции в Германии нет. Политически возвращая в число инструментов военного строительства и управления столь осуждаемые ими летом 1917 года расстрелы, советское правительство — ещё до подписания его представителями Брестского мира и быстрого продвижения германских войск в глубь России — признавало: «германский рабочий класс оказался в этот грозный час ещё недостаточно решительным и сильным, чтобы удержать преступную руку собственного милитаризма» (см. обращения СНК РСФСР «Социалистическое отечество в опасности!» (написанное Л. Д. Троцким[930]) и «К трудящемуся населению всей России!» от 21 февраля 1918 г. по новому стилю). Это осознание придало «социалистическому оборончеству» перспективу длительного изолированного существования в ожидании революции, изменило историческую самоидентификацию революционной России, предписав ей место среди проигравших, а не победителей. Место среди проигравших наполнило новым смыслом лозунг «революционной обороны». И даже добавило к изолированному в России социализму ленинскую санкцию на прежде отвергавшийся торг о союзе с противостоящими Германии империалистическими державами. Здесь начинается длительный роман Ленина с историей Наполеона Бонапарта, Пруссии и национального освобождения и, следовательно, укрепления идеи отечества. Он пишет (выделено мной):

«Наполеон I раздавил и унизил Пруссию неизмеримо сильнее, чем Вильгельм давит и унижает теперь Россию… его победа над Пруссией была много решительнее, чем победа Вильгельма над Россией. А через немного лет Пруссия оправилась и в освободительной войне, не без помощи разбойничьих государств, ведших с Наполеоном отнюдь не освободительную, а империалистскую войну, свергла иго Наполеона. Империалистские войны Наполеона продолжались много лет, захватили целую эпоху, показали необыкновенно сложную сеть сплетающихся империалистских отношений с национально-освободительными движениями»[931].

Наводя в феврале 1918 исторические справки о войнах Наполеона в «Истории Западной Европы» Н. И. Кареева, Ленин обнаруживает, что «революционные войны» Франции ограничиваются в историографии 1799 годом, а далее следуют уже «наполеоновские», в том числе та, что закончилась Тильзитским миром 1807 года, в прецеденте которого Ленин прочитывает и выписывает возможную судьбу России после заключения Брестского мира с Германией и её сателлитами: «Пруссия теряет ½ своих владений… Пруссия платит громадную контрибуцию»[932]. Эти аналогии поставили точку во внутримарксистском споре патриотов (меньшевиков-«оборонцев») с интернационалистами (большевиками-«пораженцами») об Отечестве. Обращение «Социалистическое отечество в опасности!» ставило военные задачи создания «выжженной земли» на пути германских войск (и оживляло в исторической памяти образ партизанской борьбы[933]) и гласило:

«Германские генералы хотят установить свой „порядок“ в Петрограде и в Киеве. Социалистическая Республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита Республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии. (…) Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует социалистическое отечество! Да здравствует международная социалистическая революция!»

Для творчества самого Троцкого такое превращение лозунга «защиты отечества» не было новым или случайным. Ещё в ходе мировой войны он писал:

«Наше отрицание „защиты отечества“, как пережившей себя политической программы пролетариата… получает все своё революционное содержание лишь в том случае, если консервативной защите устаревшего национального отечества мы противопоставляем прогрессивную задачу создания нового, более высокого „отечества“ революции — республиканской Европы, исходя из которой пролетариат только и сможет революционизировать и организовать весь мир».

И здесь Троцкий, строго следуя марксистской догме о неравномерности капиталистического развития и локальных центрах мировой революции, сам задавал себе вопрос о неравномерности и сам отвечал на него утвердительно:

«В этом, между прочим, ответ тем, которые догматически спрашивают: „почему объединение Европы, а не всего мира?“. Европа не только географический термин, а и некоторая экономическая и культурно-историческая общность. Европейской революции не приходится дожидаться революции в Азии и Африке, ни даже в Австралии и Америке. А, между тем, победоносная революция в России или Англии немыслима без революции в Германии, — и наоборот. Настоящую войну называют мировой, но воюет-то, даже и после вмешательства Соединённых Штатов, всё-таки Европа…»[934].

По решению Исполкома Петроградского Совета 23 февраля 1918 был объявлен «Днём защиты социалистического отечества», и в его часть в городе были созваны митинги[935]. Умный и чуткий наблюдатель скептически описал тогда превращение большевиков-пораженцев в новых патриотов. 23 февраля 1918 года, в ходе переговоров о Брестском мире, он писал, сохраняя сквозную библейско-коммунистическую аллюзию: «Социалистическое отечество — не от мира сего, и потому какое дело социалисту из такого отечества — сколько империалисты отрежут из этого отечества». Но уже 4 августа 1918, когда Брестская кабала России ещё сохранялась (и даже по тайному дополнительному соглашению с Германией от 27 августа 1918 радикально утяжелялась) нащупывал точку психологического соединения социалистического патриотизма с интернационализмом: «Русский социализм характерен отказом от личного… Это общее дело: интернационал — общее дело, отечество — общее дело»[936]. Наверное, тогда это усилие делали многое.

25 февраля 1918 в газете