Режим дня на даче был довольно монотонным. До двух часов Пушкин работал, потом спускался к обеду достаточно безыскусному: зелёный суп с крутыми яйцами, рубленые котлеты со шпинатом или щавелем и любимое варенье из крыжовника на десерт.

Часов в пять-шесть, когда спадала жара, супруги выходили на прогулку, являя собой несомненную достопримечательность Царского Села. В это время многие выходили смотреть на Пушкина и его жену. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе, а на плечах — свитая по-тогдашнему красная шаль.

Как-то случилась встреча с царём. А. О. Смирнова рассказывала: «В завязавшемся разговоре Николай Павлович сказал Пушкину:

— Мне бы хотелось, чтобы король нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме.

— Государь, в таком случае попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники, — ответил Александр Пушкин.

Царь рассмеялся и сказал:

— Я согласен, а покамест назначаю тебя историком Петра Великого и даю позволение работать в тайных архивах».

Почти тогда же Пушкин получил от царя подарок — первый том «Полного собрания законов Российской империи». 55 томов этого капитального издания выходили несколько лет и предназначались в основном для служебного пользования и научных исследований. Александр Сергеевич был тронут вниманием императора и написал ему (как всегда, через Бенкендорфа): «С чувством глубочайшего благоговения принял я книгу, всемилостивейше пожалованную мне его императорским величеством. Драгоценный знак царского ко мне благоволения возбудит во мне силы для совершения предпринимаемого мною труда, и который будет ознаменован если не талантом, то по крайней мере усердием и добросовестностию» (10, 408).

П. А. Плетнёву Александр Сергеевич 22 июля сообщил об административном обустройстве: «Царь взял меня в службу, но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал:

— Раз он женат, надо заправить его кастрюлю. Ей-богу, он очень со мною мил» (10, 369).

Осенью молодожёны вернулись в Петербург, где Наталья Николаевна произвела фурор. Жена австрийского посла Д. Ф. Фикельмон писала: «Госпожа Пушкина, жена поэта, явилась в свете. Она очень красива, и во всём её облике есть что-то поэтическое — её стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределённый, красив; в её лице есть что-то кроткое и утончённое.

Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всём её облике — эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова её склоняется, и весь её облик как будто говорит: „Я страдаю“. Но и какую же трудную предстоит ей нести судьбу — быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин!»

Начинался светский период жизни поэта.

«Я здесь в родной семье»

Благостное описание бытия Пушкина в Царском Селе, по-видимому, будет несколько односторонне, если не упомянуть о том, что это был второй год холеры, хозяйничавшей в центральных губерниях России и в Петербурге.

26 июня Александр Сергеевич писал П. В. Нащокину по этому поводу: «Очень благодарен за твоё письмо, мой друг. Я уже писал тебе, что в Петербурге холера, и как она здесь новая гостья, то гораздо более в чести, нежели у вас, равнодушных москвичей. На днях на Сенной был бунт в пользу её; собралось православного народу тысяч шесть, отперли больницы, кой-кого (сказывают) убили; государь сам явился на месте бунта и усмирил его. Дело обошлось без пушек[111], дай Бог, чтоб и без кнута. Тяжёлые времена, Павел Воинович!» (10, 357).

Взаимной поддержкой друзей стала их переписка: «Скажи Нащокину, — наказывал А. С. Пушкин композитору А. Н. Верстовскому, — чтоб он непременно был жив, во-первых, потому что он мне должен; 2) потому, что я надеюсь быть ему должен; 3) что если он умрёт, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, т. е. умного и дружеского» (10, 320).

Эта внешне шутливая форма просьбы выражает сердечную и нежную привязанность поэта к одному из самых близких и преданных ему друзей. С Павлом Воиновичем Пушкин познакомился ещё в лицейские годы. Затем жизнь разлучила их. После возвращения из ссылки старая связь восстановилась. По свидетельству супруги Нащокина, дружба между поэтом и её мужем была настолько тесна, что в молодости, будучи оба холостыми, они жили в Москве несколько лет на одной квартире и во всех важных вопросах жизни всегда советовались друг с другом.

О духовной близости друзей свидетельствует их переписка. Почти сразу после отъезда молодожёнов из Москвы в Петербург Павел Воинович сетовал Пушкину: «Ты не можешь себе представить, какое худое влияние произвёл твой отъезд отсюда на меня, — я совершенно оробел, — расстройство нерв я более чувствую, чем когда-нибудь, всего боюсь — ни за что ни про што — не нахожу средств уединиться — одному же скучно.

Чувствую в себе какого-то, в роде вампира, некого ждать, не к кому идти, — одним словом — очень худо, — читаю — в пот бросает, музыкой я не доволен, — что со мной будет — право не знаю. Не стану говорить о привязанности моей к тебе — что же касается до привычки видеть и заниматься тобою, она без меры. Всё это ты и знал и предполагать мог, оно не нужно было, но само как-то написалось.

Сделай милость, ошибок не поправляй — их много — и меня это будет конфузить. Натальи Николаевне — мое почтение. Прощай, Александр Сергеевич, — прошу тебя сказать своим слогом Натальи Николаевне, сколь много я ей желаю всякого счастия и удовольствия».

9 июня 1831 года. Нащокин — Пушкину: «Как жаль, что я к тебе пишу — наговорил бы я тебе много забавного, — между прочих был приезжий из провинции, который сказывал что твои стихи не в моде — а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, — его зовут — Евгений Онегин. — Хорошо.

Анекдотов — разных приключений в Москве, в клобе, — очень много, но предоставляю тебе узнавать через других. Мое почтение Натальи Николаевне. Очень много говорят о Ваших прогулках по Летнему саду — я сам заочно утешаюсь — и живо представляю себе Вас гуляющих — и нечего сказать: очень, очень хорошо.

Прощай. Ты не можешь вообразить, как много я Вам предан. Я сам покуда Вы были, не воображал».

20 июня 1831 года.