трофейных знамён и штандартов, под сенью которых покоился Кутузов, один из славной плеяды полководцев и государственных деятелей конца XVIII столетия, времени императрицы Екатерины II.

О создании стихотворения «Перед гробницею святой» Пушкин говорил Е. М. Хитрово, дочери Михаила Илларионовича:

— Стихи эти были написаны в такую минуту, когда позволительно было пасть духом — слава Богу, это время миновало. Мы опять заняли положение, которое не должны были терять. Это, правда, не то положение, каким мы были обязаны руке князя, вашего батюшки, но всё же оно достаточно хорошо (10, 844).

Миновавшее время — это весна 1831 года. Именно тогда поэт обращался к тени полководца, вспоминая его славные деяния:

В твоём гробу восторг живёт!

Он русский глас нам издаёт;

Он нам твердит о той године,

Когда народной веры глас

Воззвал к святой твоей седине:

«Иди, спасай!» Ты встал — и спас.

Заканчивается стихотворение призывом к почившему помочь стране и сейчас в треволнениях мятежной Польши:

Внемли ж и днесь наш верный глас,

Встань и спасай царя и нас,

О старец грозный! На мгновенье

Явись у двери гробовой,

Явись, вдохни восторг и рвенье

Полкам, оставленным тобой!

Явись и дланию своей

Нам укажи в толпе вождей,

Кто твой наследник, твой избранный!

Но храм — в молчанье погружён,

И тих твоей могилы бранной

Невозмутимый, вечный сон (3, 220–221).

Последние две строфы, по-видимому, не понравились самодержавному цензору поэта: Николай I был достаточно уверен в себе, чтобы не полагаться на помощь кого бы то ни было, и совсем не нуждался в советчиках по назначению главнокомандующего армией (пусть даже и в виртуальной форме). Поэтому-то патриотическое стихотворение было опубликовано только в 1836 году, но без двух последних строф. И не отдельно, а в «Объяснении» к другому стихотворению — «Полководец». В этом «Объяснении» Пушкин писал: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник: скала Святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы ещё радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?» (7, 483–484).

…В ходе восстания Польша фактически отделилась от России. Притязания бывшей Речи Посполитой на отторгнутые от неё украинские, белорусские и литовские земли, детронизация династии Романовых глубоко уязвили национальные чувства широких кругов русского общества, и дворянства прежде всего, а призывы со стороны Франции к вооружённому вмешательству в русско-польский конфликт, который, казалось, мог перерасти во всеобщий поход западных держав против России, ещё более эти чувства обострили. Угроза новой войны, поднимавшейся на волне революций, с необычайной силой всколыхнула воспоминания о нашествии «двунадесяти языцев», стойко державшиеся в общественном сознании.

Пушкин, внимательно следивший за политическими событиями, был встревожен. Это заметил даже цензор Е. Е. Комаровский, спросивший поэта о причине его волнения.

— Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году? — удивился Александр Сергеевич аполитичности чиновника.

Сближение польских событий с 1812 годом подогревалось первыми неудачами русской армии. Отечественная война рисовалась легендарной, эпической порой русской истории, полной «дивных, почти мифических потрясений», временем независимых характеров, подъёма духовных сил народа и нравственного раскрепощения общества.

Но в 1830 году, в отличие от 1812-го, объявились «гуманисты», переживавшие не за гибнувших русских солдат, а за исторического врага России. Это были узкий слой демократически настроенной интеллигенции, студенчество и салонные доброхоты. Так графиня Д. Ф. Фикельмон, внучка М. И. Кутузова, писала П. А. Вяземскому: «Вот мы мрачнее, печальнее, меланхоличнее, чем когда-либо! Мы поражены событиями в Польше! Вы некоторое время жили в Варшаве и привезли оттуда достаточно воспоминаний, чтобы быть глубоко опечаленным этой прискорбной историей. Здесь[115], как вы легко себе это представите, нет речи ни о чём другом! Во всех умах полностью отсутствуют все иные мысли».

Пётр Андреевич отвечал Дарье Фёдоровне из Остафьева в том же тоне: «Вы правы, полагая, что варшавские события глубоко опечаливают моё сердце. Я нахожу в этой кровавой драме столько знакомых и дружеских имён среди жертв и главных участников, которые не замедлят стать жертвами, что чтение газеты заставляет трепетать моё сердце так, как если бы я присутствовал при ужасном спектакле».

Конечно, для Европы во всём были виноваты русские. В Палате депутатов Франции Лафайет, Моген и другие призывали к вооружённому вмешательству в русско-польской конфликт. Пушкин был крайне обеспокоен этим, но 26 августа (7 сентября) Варшава была взята, что вызвало ещё более негативную реакцию защитников Польши. Николай I писал по этому поводу Паскевичу: «В Париже бесились несколько дней сряду и нас ругали до крайности».

Французские газеты (Пушкин брал их в салоне Д. Фикельмон) опубликовали ряд статей, полных злобы, слёз и жажды мщения: «О благородное сердце Варшавы! Она погибла ради нас! Погибла с оружием в руках, колени не склонив! О пусть наш лоб осенят стыд и позор! Хотите видеть приход русских? Они придут!»

Ответом на речи, звучавшие в Палате депутатов Франции, и неистовство зарубежной прессы стало стихотворение Пушкина «Клеветникам России». Уже в сентябре оно было напечатано в брошюре «На взятие Варшавы». В первой строфе стихотворения поэт обращался к парламентариям и законодателям Европы:

О чём шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы (3, 222).

Далее в стихотворении говорится о застарелой вражде двух народов и ставится вопрос о судьбе славянства:

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона.

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? Вот вопрос.

И Пушкин не советовал Европе лезть в его разрешение:

Оставьте нас: вы не читали

Сии кровавые скрижали;

Вам непонятна, вам чужда

Сия семейная вражда;

Для вас безмолвны Кремль и Прага[116];

Бессмысленно прельщает вас

Борьбы отчаянной отвага —

И ненавидите вы нас… (3, 222)

За что же? Чем Россия провинилась перед Европой? И поэт напоминал ретивым ораторам оной о