сельское хозяйство еще играло большую роль. Теперь не играет никакой. К тому же они друг с другом не связаны, у них нет такого единства и силы, как у горняков или железнодорожников. Восстание? Оно невозможно. Их задавит металл.

Феликс улыбнулся:

– Золото и пушки? Пушки и золото! Сознайтесь, братья мои, что нам он большая подмога, этот металл!

Джон широко открыл глаза, а Стенли залпом выпил свое виски с содовой. Нет, право же, Феликс иногда слишком много себе позволяет!

– Интересно, что обо всем этом думает Тод? – вдруг сказал Стенли. – Может, ты съездишь к нему, Феликс, и посоветуешь нашим юным друзьям не подводить бедных батраков?

Феликс кивнул. Братья пожелали друг другу спокойной ночи и, обойдясь без рукопожатий, разошлись.

Когда Феликс отворял дверь своей спальни, позади раздался шепот.

– Папа! – В дверях соседней комнаты стояла Недда в халатике. – Зайди ко мне на минуточку! Я давно тебя жду. Как ты поздно!

Феликс вошел в ее комнату. Прежде ему было бы так приятно это полуночное перешептывание, но теперь он только молчал помаргивая. Глядя на ее голубой халат, на темные кудри, падающие на кружевной воротник, на это детское круглое личико, он еще больше чувствовал себя обездоленным. Взяв его под руку, она подошла с ним к окну, и Феликс подумал: «Ей просто нужно поговорить со мной о Диреке. Довольно мне изображать собаку на сене! Надо взять себя в руки». Вслух он спросил:

– Ну, в чем дело, детка?

Недда, словно задабривая его, чуть-чуть сжала ему руку.

– Папка, дорогой, я так тебя люблю!

И хотя Феликс понимал, что она просто разгадала его состояние, на душе у него стало тепло. А она, сидя рядом с ним, перебирала его пальцы. На душе у Феликса стало еще теплее, но он все-таки подумал: «Видно, ей от меня чего-то очень нужно!»

– Зачем мы сюда опять приехали? – начала она. – Я вижу, что-то случилось! И как ужасно ничего не знать, когда так волнуешься! – Она вздохнула. Этот легкий вздох больно отозвался в сердце Феликса. – Я всегда предпочитаю знать правду, папа. Тетя Клара говорила, что у Маллорингов был пожар.

Феликс украдкой взглянул на нее. Да! У его дочери есть кое-что за душой! Глубина, сердечность и постоянство чувств. С ней не надо обращаться как с младенцем.

– Детка, ты знаешь, что наш милый юноша и Шейла – горячие головы, а у них в округе неспокойно. Нам надо сделать так, чтобы все уладилось.

– Папа, как по-твоему, я должна поддерживать его во всем, что бы он ни сделал?

Ну и вопрос! Тем более что на вопросы тех, кого любишь, нельзя отвечать пустой отговоркой.

– Пока мне трудно что-нибудь сказать, – ответил он в конце концов. – Кое-чего ты, без сомнения, делать не обязана. Во всяком случае, в своих поступках ты не должна во всем следовать ему – это противоестественно, как бы ты человека ни любила.

– Да, и мне так кажется. Но мне очень трудно разобраться, как я сама на все это смотрю: ведь порой так хочется считать правильным то, что удобно и легко!

«А меня-то воспитывали в убеждении, что только русские девушки ищут правды! – подумал Феликс. – Видно, это ошибка. И не дай бог помешать моей собственной дочери искать эту правду! Но с другой стороны, куда ее это приведет? Неужели именно этот ребенок только на днях говорил мне, что хочет «все изведать»? Ведь она уже взрослая женщина! Вот она, сила любви!» Он сказал:

– Давай-ка двигаться потихоньку и не требовать от себя невозможного.

– Хорошо, только я все время в себе сомневаюсь.

– Без этого никто еще не добивался правды.

– А мы сможем завтра съездить в Джойфилдс? Я, пожалуй, не выдержу целого дня еды и «шишек»…

– Бедные «шишки»! Хорошо, поедем. А теперь спать. И ни о чем не думать! Слышишь?

Она шепнула ему на ухо:

– Какой ты хороший, папочка!

И он ушел к себе утешенный.

Но когда она уже забылась сном, он все еще стоял у открытого окна, курил одну папиросу за другой и пытался вглядеться в самую душу этой ночи. Как она тиха, эта таинственная, безлунная ночь; в ее тьме, казалось, еще звучала перекличка кукушек, куковавших весь день напролет. И Феликс прислушивался к перешептыванию листвы.

Глава XXI

Что думал обо всем этом Тод, было загадкой не только для трех его братьев, но, пожалуй, и для него самого, особенно в то воскресное утро, когда в дверях его дома появились двое полицейских с ордером на арест Трайста. С полминуты Тод пристально смотрел на них, а затем сказал: «Подождите», – и ушел, оставив их на пороге.

Кэрстин находилась в чулане за кухней – мыла после завтрака глиняную обливную посуду; тут же неподвижно стояли на редкость чистенькие дети Трайста и молча на нее глядели.

Она вышла к Тоду на кухню, и тот прикрыл за ней дверь.

– Двое полицейских. За Трайстом, – сказал он. – Как быть? Пусть забирают?

С первых дней совместной жизни между Тодом и Кэрстин установился безмолвный уговор, кто из них решает в семье тот или иной вопрос. Постепенно у них выработался безошибочный инстинкт, так что между ними никогда не вспыхивали ожесточенные споры, которые обычно занимают такое большое место в семейной жизни. Лицо Кэрстин дрогнуло, и она нахмурила брови.

– Мы ничего сделать не можем. Дирека нет дома. Предоставь это мне, а сам уведи ребятишек в сад.

Тод увел маленьких Трайстов на то самое место, откуда Дирек и Недда смотрели на темнеющие поля и где они обменялись первыми поцелуями; он сел на пень старой груши и дал каждому из детей по яблоку. Пока они ели, Тод смотрел на них, а собака смотрела на него. Закон отнимал сейчас отца и кормильца у этих ребятишек, но трудно сказать, испытывал ли Тод, глядя на них, те же чувства, что обыкновенный смертный, однако глаза у него стали донельзя синими, а брови насупились.

– Ну как, Бидди? – спросил он наконец.

Бидди ничего не ответила; привычка быть матерью наложила особый отпечаток на ее маленькое бледное овальное личико и развила в ней удивительную способность молчать. Но круглощекая Сюзи тотчас сообщила:

– Билли умеет есть косточки.

После этого заявления опять наступила тишина, и пока Тод снова не заговорил, слышно было только, как жуют дети.

– Откуда все это берется? – спросил он.

Дети поняли, что он обращается не к ним, а к самому себе, и подошли поближе. На ладони у Тода сидела какая-то букашка.