– Нет.

Дирек оглянулся: у второй двери стояла мать, а у окон – девушки.

Феликс не заметил всего комизма положения, если можно говорить о комизме, когда у людей горе, и подумал: «Началось. Что будет дальше?»

Дирек сел у стола и уронил голову на руки. К нему подошла Шейла.

– Дирек, не глупи.

Это вполне справедливое и уместное замечание прозвучало не слишком убедительно.

Феликс взглянул на Недду. Синий дорожный шарф соскользнул с ее темных волос; она была бледна и не сводила глаз с Дирека, словно ждала, когда же наконец он ее заметит.

– Это предательство! Мы пустили его в дом, а теперь выдали полиции. Они не посмели бы тронуть нас, если бы мы его спрятали. Не посмели бы.

Феликс слышал тяжелое дыхание Тода по одну сторону и Кэрстин – по другую. Он пересек кухню и остановился перед племянником.

– Послушай, Дирек, твоя мать была совершенно права. Вы могли оттянуть случившееся на один-два дня – и только; его все равно арестовали бы. Ты не представляешь себе, как трудно скрыться от закона. Возьми себя в руки. Нехорошо так распускаться, это ребячество; главное сейчас – найти ему адвоката.

Дирек поднял голову. Вероятно, он впервые заметил, что в комнате находится дядя; и Феликс был изумлен, увидав, какой у юноши измученный вид: как будто в нем что-то надорвалось и сломалось.

– Он доверился нам…

Феликс заметил, как дрогнула Кэрстин, и понял, почему никто из них не смог остаться равнодушным к этой вспышке. На стороне юноши была какая-то своя правда, неподвластная логике, быть может, несовместимая со здравым смыслом и обычаями цивилизованного общества; что-то заставлявшее вспомнить шатры арабов и горные ущелья Шотландии.

Тод подошел к сыну и, положив руку ему на плечо, сказал:

– Перестань, сделанного не вернешь.

– Хорошо, – мрачно ответил Дирек и направился к двери.

Феликс сделал знак Недде, и она выскользнула вслед за Диреком.

Глава XXII

Недда бежала рядом с Диреком, а синий шарф развевался за ее спиной. Они прошли сад и два луга, прежде чем Дирек бросился на землю под высоким ясенем, а Недда опустилась рядом и стала ждать, чтобы он ее заметил.

– Я здесь, – сказала она наконец с легкой иронией.

Дирек резко повернулся к ней.

– Это его убьет.

– Но, Дирек устроить поджог… раздуть прожорливое пламя, чтобы оно уничтожало все вокруг… пусть даже неживое…

Дирек сказал сквозь зубы:

– Это моя вина. Если б я с ним не разговаривал, он был бы такой же, как все. Они увезли его в фургоне, как барана.

Недда завладела рукой Дирека и крепко ее сжала.

Она провела горький, страшный час под тихо шелестящим ясенем, где ветер осыпал ее хлопьями боярышника, который уже начал отцветать. Любовь тут казалась чем-то маленьким и незначительным; она, как будто утратив все тепло и силу, смахивала на жалкого просителя за порогом. Почему беда нагрянула как раз тогда, когда ее чувство стало таким глубоким?

Зазвонил колокол; они видели, как прихожане прошли в церковь, чтобы, как всегда в воскресенье, подремать во время службы, знакомой им наизусть. Вскоре оттуда раздалось монотонное гудение, смешиваясь с доносившимися отовсюду голосами внешнего мира: шелестом деревьев, журчанием воды, хлопаньем крыльев, щебетанием птиц и мычанием коров.

Хоть Недда и терзалась, убедившись, что для Дирека любовь еще не самое главное, но все же сознавала, что он прав, не думая сейчас о ней, и должна бы гордиться тем, что он в эту минуту поглощен совсем другим: было бы неблагородно и нечестно ждать от него нежности, – но ничего не могла с собой поделать! Ей впервые довелось узнать вечное противоречие влюбленного сердца, разрывающегося между своими эгоистическими желаниями и мыслью о любимом. Научится ли она быть счастливой оттого, что он всецело отдается делу, которое считает правым? И она чуть-чуть отодвинулась от Дирека, но тотчас поняла, что нечаянно поступила правильно, потому что он тут же попытался снова завладеть ее рукой. Это был первый урок мужской психологии. Стоило ей только отнять у него руку, как он захотел получить ее обратно! Но она была не из тех, кто способен на расчет в любви, и нарочно ничего отнимать не собиралась. Это растрогало Дирека, и он обнял ее за талию, затянутую в корсет, который ей так и не удалось зашнуровать потуже. Они сидели в этом укромном уголке под ясенем до тех пор, пока не захрипел орган и не раздались неистовые звуки последнего гимна; затем они увидели, как прихожане быстро расходятся с таким видом, будто говорят: «Ну, слава богу, конец. Теперь можно и поесть!» А потом вокруг маленькой церкви все смолкло, и ничто больше не нарушало тишины, кроме неустанного ликования самой природы.

Тод, все такой же грустный и сосредоточенный, вышел из дому вслед за Диреком и Неддой; потом ушла Шейла, и Феликс, оставшись с глазу на глаз со своей невесткой, серьезно сказал:

– Если вы не хотите, чтобы Дирек попал в беду, внушите ему, что нельзя толкать этих несчастных на преступление: так им не поможешь. Безумие разжигать пожар, который не сможешь погасить. Что произошло сегодня утром? Он оказал сопротивление?

По лицу Кэрстин было видно, что она испытывает горечь унижения, и Феликс удивился, услышав ее обычный ровный и сдержанный голос:

– Нет, он ушел с ними совершенно спокойно. Задняя дверь была открыта – ему ничего не стоило скрыться. Я ему, правда, этого не советовала. Хорошо, что никто, кроме меня, не видел его лица. Он ведь слепо предан Диреку, – прибавила она, – и Дирек это знает, вот почему мальчик в таком отчаянии. Поймите, Феликс, у Дирека обостренное чувство чести.

В ее спокойном голосе Феликс уловил ноту тоски и боли. Да, эта женщина действительно способна видеть и чувствовать. Ее протест идет не от бесплодного умствования, не от скепсиса. Ее на бунт толкает горячее сердце. Однако он сказал:

– Но хорошо ли раздувать это пламя? Приведет ли это к чему-нибудь доброму?..

Дожидаясь ее ответа, Феликс поймал себя на том, что разглядывает темный пушок над ее верхней губой; как он его раньше не заметил!

Очень тихо, словно обращаясь к самой себе, Кэрстин сказала:

– Я покончила бы с собой, если б не верила, что тирании и несправедливости будет положен конец.

– Еще при нашей жизни?

– Не знаю. Может быть, нет.

– Значит, вы трудитесь ради утопии, которой никогда не увидите, – и вас это удовлетворяет?

– Пока крестьяне живут в конурах, как сейчас, и пока с ними обращаются как