Засиживаться нам не дали. Буквально через пару часов загружали на левом берегу маршевую роту, сотни две красноармейцев. Они не хотели лезть в трюм, упрямо цепляясь за поручни. Командиры загоняли их пинками, ругались и кричали сержанты. Байда и двое здоровенных моряков хватали и толкали вниз по трапу упирающихся бойцов. Таким же макаром загрузили вторую роту, часть красноармейцев остались на палубе. С берега подносили ящики со снарядами, патронами, продовольствием. Глядя на штабель ящиков с боеприпасами, нагроможденный в пяти шагах от нашего «максима», я отчетливо представлял, что будет, если в них попадет снаряд немецкого самолета.

Пароход, поднимая колесами муть и песок, отвалил от небольшой пристани и пошел по дуге от пойменного лесистого берега к правому высокому обрывистому. Загруженная выше ватерлинии, «Коммуна» двигалась медленно, по дуге. На стрежне чувствовалось сильное течение. Расчеты орудия и обоих пулеметов напряженно следили за небом. Первый рейс прошел благополучно. Мы причалили к пристани под обрывом. Выгрузка заняла полчаса, здесь подталкивать никого не приходилось. Кроме нас на переправе работал буксирный пароход, тянувший за собой баржу и несколько мелких судов. По сравнению с «Коммуной», скорость у парохода с баржей была черепашья.

Война дала о себе знать вечером, когда солнце висело над краем обрыва. Четыре «Мессершмитта», тонкие в фюзеляже, стремительно вырвались из-за обрыва со стороны заходящего солнца. Обстановка на переправе, как я потом восстанавливал в памяти, была следующая. Наш пароход заканчивал погрузку раненых и беженцев на правом берегу. Буксир с баржой, в которую набили целую толпу красноармейцев, повозки, легкие орудия, отваливал от левого берега. Один из сейнеров, деревянная посудина метров двадцати в длину, пересекал Волгу. Второй сейнер крутился у левого пойменного берега.

Плавучая батарея, стоявшая в затоне, открыла огонь, хоть и с запозданием, но дружно. Три 76-миллиметровые зенитки усеяли небо шапками разрывов. Начали стрелять и мы: «сорокапятка» и оба пулемета. Я по инструкции придерживал ленту, которая быстро вползала в казенник «максима». Шимбай бил длинными очередями. Все четыре истребителя мгновенно перемахнули Волгу, я успел заметить кресты на фюзеляже и свастику на хвосте. Они шли к самой крупной добыче, барже, набитой людьми, которую буксирный пароход тянул со скоростью километров шесть в час.

Могу представить, что чувствовали ребята, сидевшие в этом огромном корыте, когда на них заходили сразу четыре «мессера». Но плавучая батарея уже заставила немецкие истребители вильнуть. С левого берега вели огонь два зенитных 37-миллиметровых автомата. Дружной и точной атаки у «мессеров» не получилось. Они высыпали целую серию бомб, которые поднимали фонтаны воды и песка вокруг баржи. Один из «Мессершмиттов», видимо, получил повреждение и сразу отвалил в сторону.

Зато три других сделали круг, перестроились и обстреляли баржу из пушек и пулеметов. Несмотря на двухкилометровое расстояние, мы видели, как бледные при дневном свете трассы прошили буксир и баржу. Зенитный огонь был довольно сильный. «Мессеры» опасались снижаться и после второго захода пошли назад. Попутно обстреляли сейнер, на котором начался пожар. Мы снова открыли огонь, но истребители исчезли в небе. Буксирный пароход продолжал тащить баржу к правому берегу, на сейнере тушили пожар. Наш пароход, выждав немного, под защитой плавучей батареи двинулся к левому берегу.

Мы везли много детей, женщин. Женщины не хотели идти в трюмные помещения, кричали, что лучше погибнуть от пуль, чем утонуть в клетке. Метались по палубе, таская за собой детей. Убедить их, что на верхней палубе опасно, было невозможно. Пароход раскачивался с борта на борт, кто-то свалился в воду. Останавливаться не имели права, упавшему человеку бросили спасательный круг.

С облегчением выгружали суетливую гомонящую толпу, а у пристани на левом берегу нас уже поджидали новые роты красноармейцев, повозки с боеприпасами. Переправа шла и ночью. Часам к двенадцати мы падали от усталости. На наше состояние никто внимания не обращал, но устали и механизмы «Коммуны». Пароход загнали на стоянку в речной залив. Мы кое-как поели каши с мясом и завалились спать. Так закончился наш первый день на светлоярской переправе.

На следующий день мы узнали, что на барже погибли тридцать человек, около семидесяти бойцов были ранены. Они так и не добрались до Сталинграда. Раненых повезли назад обратным рейсом. Двое или трое погибли на сейнере. Такую цену платили за переправу через Волгу. И это была сравнительно небольшая цена.

Следующие несколько дней прошли без особых происшествий. Несколько раз налетали немецкие самолеты, их атаки отбивали, хотя не обходилось без жертв. Мы уже хорошо познакомились с экипажем «Коммуны». К нам назначили подносчиком патронов молодую женщину, лет двадцати трех, Катю. Она была не слишком красива, с широким лицом и крепкими мускулистыми руками. Катя, в случае ранения или смерти кого-то из нас, должна была временно исполнять обязанности второго номера расчета.

У Шимбая с ней сразу закрутился роман. Они где-то уединялись ночью, благо на судне укромных уголков хватало. Катя до этого встречалась с одним из моряков. Тот, подвыпив, пытался выяснить отношения с сержантом, но до драки дело не дошло, вмешалась Катя. Я познакомился с помощником кочегара, молодым, вечно чумазым пареньком моего возраста, который любил приходить к нам. Сворачивал цигарку, с уважением трогал пулемет и задавал разные вопросы. Звали чумазого Мишкой. Он считал, что популярная тогда песня «Мишка, где твоя улыбка» написана про него. Он иногда подначивал нас:

– Чего же вы в самолет не попадете? Ствол кривой или патронов мало?

Шимбай, добродушный по характеру, снисходительно объяснял, что самолеты легко сбивать только языком.

– Думаешь, фрицы целые и невредимые домой возвращаются? Как бы не так! Ловят они и пули, и осколки, поэтому переправа работает.

Мы им не даем как следует целиться.

Пулемет у нас был старый. На шершавом массивном кожухе отштампованы название завода и год изготовления «1916». На щитке имелись несколько вмятин от пуль, кожух в двух местах запаян. Но работал «максим» исправно. Я иногда мысленно сочинял историю старого пулемета. Вот он, в руках белых, бьет по нашим, то бишь по красногвардейцам. Потом его захватывают в бою, и он служит Красной Армии. Для сорок второго года, как зенитное прикрытие, «максим» устарел. Броню «Юнкерсов» он не брал, а «мессеры» проносились с такой скоростью, что поймать их в прицел было сложно. За эти дни я узнал реальную обстановку в Сталинграде. Рассказал раненый, который примостился возле нас. Он не скрывал облегчения, что вырвался из Сталинграда, хотя ему перебило кости на руке. Ладонь и пальцы почернели, пока он проделал долгий путь до Светлого Яра. Даже возможная потеря руки его не пугала.

– Нет Сталинграда, – морщась от боли, говорил раненый. – От домов одни сгоревшие коробки или развалины. Мясорубка страшная. От элеватора и до Тракторного завода (расстояние 20 километров) наши держат полосу берега шириной метров двести. Ночью роту приводят, за день две трети выбивают.

Я не мог поверить, что почти весь город, все высоты взяты немцами. В газетах писали другое. Про двести метров там не упоминали. Сталинград успешно отражает вражеские атаки. Сталинград держится и не будет сдан врагу никогда. А наша переправа, как и другие, работала непрерывно. Только под Светлым Яром ежедневно переправлялось несколько тысяч бойцов. Целые колонны красноармейцев торопливо поднимались вверх, на правый берег, сгибаясь под тяжестью груза, который тащили на спинах.