замка шли крепостные валы и укрепления.

Князь Владислав и жена его для себя не искали роскоши прежних владетелей, но для народа и иностранцев они должны были иметь большой двор и окружать себя королевской пышностью, как претенденты на польскую корону.

В торжественные дни все в замке наряжались в богатые, яркие костюмы, а в обыкновенные дни и господа, и слуги все одевались просто, так что трудно было принять их за таких знатных людей и их прислугу. Княгиня Ядвига была уже немолода и, вынужденная скрываться в годы изгнания князя у мещанина в Радзееве, привыкла к простому обиходу и скромной одежде.

Вечно занятая детьми, которых она нежно любила, она почти заменяла им няню и служанку. Неохотно отдавала их в чужие руки и старалась как можно реже оставлять их без себя. Княжеская семья жила, как живут люди, видевшие нужду и привыкшие довольствоваться черным хлебом. Но при дворе был заведен двойственный образ жизни. В своей семье жили как зажиточные помещики, не заботясь об излишествах и пышности. Но когда ко двору приезжали чужие, например, папский легат, посол от крестоносцев или шляхта из дальних земель, тотчас вынималось все самое лучшее и самое богатое. Слуги надевали праздничное платье, Ядвига сбрасывала серую будничную одежду, а князь облекался в пурпурную мантию.

Но как только послы съезжали со двора, все с радостью возвращались к обычной жизни.

В замке был заведен образцовый порядок, какого здесь давно не видали, приказания исполнялись по одному знаку, и никто не смел ослушаться.

Для князя наступило тревожное, даже грозное время. Он чувствовал, что до тех пор пока не возложит на себя корону, все будут стараться повредить ему. Силезцы и немцы по-прежнему издевались над ним и грозили изгнать из Кракова, часть духовенства и епископ также были против него. Он был постоянно настороже. Были и у него преданные ему люди, но снисходительность и попустительство всегда создают человеку больше друзей, чем суровая требовательность. Те, которые боялись его, скрывали свою ненависть. До сих пор не было случая, где он мог обнаружить жестокость, но все подозревали, что он может быть неумолимым.

Немцы, когда смотрели ему прямо в глаза, чувствовали, как у них мороз пробегал по коже.

На них накладывали все новые поборы, пошлины, взаимообразные отчисления и добровольные приношения, а отказаться никто не смел; войт покорно кланялся, молчаливый и непроницаемый. Отовсюду собирались тучи, а князь, занятый Поморьем и крестоносцами, не видел их или не хотел видеть.

Было раннее утро, но княжий двор уже кишел народом; шум не было, потому что было приказано соблюдать тишину. Слуги и стража двигались спокойно, чинно, в полном порядке — каждый знал свое место.

На малом дворе, вблизи от княжеского замка, стояли кони тех панов, которые приехали к князю, слуги размещались по предназначенным для них хатам, где никто не умирал с голоду, но и никто не пользовался никакими излишествами.

Княжеских средств и то едва хватало на многочисленные расходы. Мартик, который хорошо знал и коней, и людей панов, особенно часто приезжавших к князю и гостивших у него, здоровался с молодыми шляхтичами, составлявшими свиту каштеляна Вержбенты, Збигнева из Бжезя, Ратульда Грыфа Трепки, прозванного Жилой, Петрослава из Мстышина, молодого Прандоты из Козеглова, Якова из Концполя, Лигензы с Бобрка, Домбровы из Росткова и других.

Он стоял среди других, ожидая выхода князя и осматриваясь вокруг: княжеский замок мало отличался от замков богатой шляхты. Здесь все надо было восстановить сначала, а Локоток, не заботясь о внешнем великолепии, предпочитал настоящую силу ее отблеску, и воины в лагере были ему дороже денег в его сокровищнице. Да деньги редко у него и водились; стоило только им появляться, как их расхватывали начальники воинских частей. Все города и особенно Краков стонали под тяжестью налогов.

Долго пришлось Мартику ждать разъезда гостей; зная здесь всех служащих, он пошел к охмистру князя, прося его выхлопотать ему личное свидание с князем.

После обеда Мартика проводили, наконец, боковыми дверями в горницу князя.

Локоток имел такой вид, как будто собирался куда-то выехать; он никогда не отдыхал и не знал устали, а если иногда утомлялся в совете после долгих речей, то шел осмотреть войско или приказывал писать письма, или принимал пришедших к нему с донесениями. А таких всегда было много, особенно из различных областей Поморья, Куяв и Великой Польши.

При виде Мартика князь усмехнулся.

— Уже поправился? — сказал он. — Ну слава Богу. Опять хочешь в войско?

Мартик вздохнул.

— Милостивый князь, — сказал он, — хотя мне приятнее быть в войске, но я хотел бы теперь остаться в Кракове. Я чую здесь что-то недоброе: с немцами и мещанами надо быть осторожными. Я их хорошо знаю и все их уловки изучил. Я думаю, что вы прикажете мне посидеть здесь и присмотреть за ними.

— Гм… — сказал князь, — сдается мне, что тут замешана какая-то женщина!

— Нет… милостивый князь… ни для одной из них я не отказался бы от службы, — грустно улыбнувшись, сказал Мартик. — Никто тут не замешан, а вот немецкого духа я больше выносить не могу.

Локоток приблизился к нему.

— Знаешь ты что-нибудь? — спросил он.

— Мало или почти ничего… но в воздухе что-то есть. Смотрят на нас косо, плачутся на налоги, а может быть, и сговариваются с чехами и силезцами. Епископ никуда не годится, а войт — еще хуже.

Он покачал головой, а князь задумался.

— Не верится мне что-то в заговор, — подумав, сказал он, — но… осторожность не мешает. Если знаешь средство выведать у немцев их мысли, останься… поступай, как знаешь. Но если будешь без дела сидеть в Кракове, то они сейчас же заподозрят что-нибудь, у них нюх хороший. Возьми какую-нибудь службу в замке, тогда будешь занят… и хватит времени заглядывать в город.

— Я буду при охране замка, — отвечал Мартик. — И пусть ваша милость прикажет, чтобы меня не очень стесняли на службе, тогда я буду иметь больше свободного времени.

С минуту они помолчали; Локоток нахмурился.

— Ах эти немцы, — проворчал он, — когда же мы наконец избавимся от них… И здесь, и везде они меня преследуют: саксонцы, бранденбуржцы, крестоносцы, а здесь у нас они кишат, как муравьи. Все они знают друг друга и держатся вместе, а нас ненавидят так же, как и мы их.

Как только он произнес это, доложили о приходе двух краковских наследственных войтов, как будто он вызвал их своими словами. Альберт и брат его Генрих вошли гордые, величественные, одетые, как самые знатные вельможи, в шелк