Жадобы! — гневался Тихон Маркяныч, идя от двора ко двору. — Хучь бы спросили, откель мы. Что надоть... А ну, полтора месяца в дороге! Немытые-нечесаные. На сухом пайке. Хучь бы в баню пригласили. Ни-ни! Хохол — он и есть хохол, огурцом зарежется! А не отдаст...»

За дощатым забором по двору важно сновал старый индюк, разложив хвост, разбойно неся свой зубчатый красный гребешок. Залюбовавшись на его пёстрое оперение, Тихон Маркяныч затарабанил в калитку. Из хаты медленно вышел детина в чёрной полицейской форме, стриженный под горшок. Увидев Тихона Маркяныча, он вдруг изумлённо вскинул брови, ухмыльнулся:

— Оце гарно! До мэнэ, пан раввин? Свиткиля ж?

— Да я не один, мил-человек, мы туточко с земляками. Пустишь переночевать?

— А як же! Треба поздоровкаться...

И не успел Тихон Маркяныч опомниться, как дюжий полицай сгрёб его за бороду, развернул к себе спиной и, сбив шляпу на землю, прямиком повёл к сараюшке:

— Бреши, бреши... А я бачу, що ты — жид! И наряд жидовський. Добридень, пан жид!

— Я — донской казак! Куда ведёшь, ирод! — кричал старик, всё быстрей перебирая ногами, не в силах вырваться из цепких лап.

С разгону влетев в сенник и окунувшись в духмяный ворох, Тихон Маркяныч во гневе вскочил, отплёвываясь и выдёргивая из бороды колкие устюки. Не жалея кулаков, попробовал было высадить дверь. Но спущенный с цепи кобель с такой яростью стал лаять и метаться вдоль деревянной темницы, что от попытки освободиться пришлось отказаться. Угрозы заточенного в неволю старика, что «наши казаки зараз наскочат, выгладят ваши задницы шашками», тоже не помогли. И бог весть, чем бы всё обернулось, если бы не отыскал Тихона Маркяныча попутчик. Форма донского офицера возымела действие на пьяного полицая. Он проверил удостоверение хорунжего, «маршбефель», дорожный пропуск беженцев, и нехотя распрощался со старым казаком, принятым за еврейского священника.

С превеликим трудом напросились на ночлег к одинокой хозяйке. Степенная и рассудительная, с двумя платками на голове («щоб воши нэ завылыся»), она отвела скитальцам прихожую, где были стол с лавкой, худая кровать, а за плетнёвой загородкой хрюкал подсвинок. Вонь свиного закута пересиливала все иные запахи. Но в хате топилась печь — и этого было вполне достаточно.

Деда Дроздика положили на кровать. Остальные постелили на полу обветшалые одёжины. Предположение Ильи не оправдалось, с продуктами здесь было так же бедно, как и повсюду. Рабочим рудников отпускали хлеб, что при советской власти, по карточкам. Но ключевцам повезло! Тётка Гашка, всплакнув о сыне, угнанном в Германию на работы, накормила скитальцев кондером — пшённым супом, заправленным салом и лучком. Бабы, сомлев от сытости, тут же уснули. А казаки полночи курили. Перетолковали и решили поутру заняться тщательным ремонтом подвод, который не раз откладывали.

Но снова всё переиначилось.

Ключевской балагур, дед Дроздик, умер поздним утром, когда уже совсем рассвело и его земляки были на ногах. Вдруг вскинулся на локтях, всхрапнул и упал на спину, выгибаясь в предсмертной судороге. К нему бросилась Полина Васильевна, тревожно всмотрелась в бездыханное тело, в остановившиеся, запавшие глаза. Набежали со двора казаки, а Светка, наоборот, в испуге метнулась прочь.

Хозяйка настоятельно потребовала — от греха подальше — увезти покойника. И донцы не заставили ждать. В середине дня были уже верстах в трёх от села. Светка, дочь Звонарёвых, приметила кладбище, которое указывала им тётка Гашка. Свернули со шляха и по косогору поднялись к православным крестам.

Место для могилы выбрали удачное — близ куста сирени в крупных узластых почках. Илья и Василий Петрович копали напеременку, а Тихон Маркяныч, сгорбившись, стоял в изножии односума в скорбном молчании. Бабы на подводах не бездельничали: Настасья о чём-то спорила с дочкой-привередой, а Полина Васильевна на ярком солнце штопала чулки. И это безразличие попутчиков, быстро смирившихся с кончиной хуторянина, полнило Тихона Маркяныча обидой. По его щекам, по бороде изредка проблескивали слезинки.

— Не соборовали тобе, ни в церкви не отпели, — сокрушённо произнёс Тихон Маркяныч, скользнув взглядом по лицу покойника, тронутому тленной белизной, непривычно торжественному и строгому. — Вот ляжешь, баламут, на чужбине. Один-одинёшенек. И прибирать тута некому. Угораздило тобе!

Вскоре мёртвого, как куклу, завернули в брезент, обвязали верёвкой и за концы её опустили на дно глинистой ямы. Поспешно завалили могилу влажным суглинком, обозначили холмик. С восточной стороны воткнул Тихон Маркяныч собственноручно сбитый из дубовых жердин крест.

Всё свершилось так буднично просто, без причитаний и крика, что Тихону Маркянычу стало не по себе. Он сдёрнул с головы шапку, с трудом опустился на колени:

— Прощевай, Герасим! Не спасли тобе, дружочек мой жалкий... Прости нас, грешных, за все обиды... Хочь и буровил ты много, а всё одно — родная душенька...

Встав, старик нахлобучил трясущейся рукой свою закошлатившуюся ушанку, попросил Илью свернуть цигарочку. Тот принялся за дело и, желая приободрить, рассудительно заметил:

— Эх, дедушка, поганое это дело — хоронить... Старому, оно и положено к Богу переселяться. А когда парубков безусых штабелями в одной траншее засыпают — вот где жуть! Скольких казаков красноармейцы под Чалтырем и Ростовом положили! Мы в конном строю, с шашками, а нас шрапнелью и минами кроют!

— Не большевики их положили, а те, кто на гибель послал! — неожиданно обозлился Василий Петрович. — Командиры ваши! Шкуры!

— Пустое говоришь! Нас сам атаман Павлов вёл! Первым в атаку лез. И полегли казаченьки не зазря — за землю родную...

Тем же путём, по упругому скату, выехали на большую дорогу. С возвышения далеко виднелась её извилистая полоса, пропадающая на вершине лесистого увала. Весенний украинский простор, холмистое подстепье напоминали Донщину. Тихон Маркяныч жадно смотрел по сторонам, с грустью размышляя о том, что многие хуторяне больше не вернутся в Ключевской, — одни погибли, другие вынуждены его навсегда покинуть, третьи нашли края лучше. Чья земля станет для них с Полиной вечным приютом?

Проводив глазами прополохнувшую стайку скворцов, Полина Васильевна, ехавшая под солнышком распокрытая, прищурилась и, точно угадав думки свёкра, взволнованно заговорила:

— Чи потеплело уже у нас? Так бы и побежала домой, птахой полетела! До того душа по Яше истосковалась — невмоготу! Да и Федечка даве приснился... Нет на нас с вами, папа, никакой вины. Давайте возвертаться. Может, и обойдётся. Загинем мы без дома!

— Куцы? Мы же кровные вороги советским товарищам. Наш курень зараз — на колёсах. Бог даст, развернутся немцы, отгонят Красную армию. Вот тоды и поедем на хутор! А нет,