Ни научный закон, ни социологическая модель не могут точно предсказать, где море превратит малый остров в цивилизацию. Ибо многие малые острова никак не затронуты влиянием моря. Как ни странно, жители некоторых малых островов никогда не развивали морскую культуру; напротив, иногда они от нее отказывались. Жители Тасмании забыли технологию, которая позволила им переселиться на остров, и даже перестали есть рыбу[745]. На Канарских островах до того, как их открыли европейцы, — во многих случаях люди там видят другие острова, — как говорится в первых сообщениях, были совершенно невежественны в искусстве мореплавания[746]. Последний случай кажется особенно странным, потому что Канары — маленькие острова с ограниченными по сравнению с Тасманией ресурсами. Такая добровольная самоизоляция обычно ведет к культурному обеднению, поскольку контакты с другими народами не стимулируют развитие и обновление. Хотя жители Канарских островов владели некоторыми впечатляющими умениями — например, мумифицировали мертвых, строили стены из камня без штукатурки — будущие завоеватели и работорговцы сочли их дикарями; тасманийцы же были настолько лишены даже элементарных искусственно изготовленных предметов и орудий, что на первых изображениях они выглядят обезьянами[747]; белые колонисты охотились на них, как на животных.

Место другого исключительного эксперимента с изоляцией — остров Хирта за Гебридскими островами — может похвастать редким случаем: здесь среда повернула цивилизационный процесс вспять. Встающий из глубины океана остров выглядит неприступным утесом: площадью чуть больше 1500 акров и 1400 футов высотой. Восемь месяцев в году остров заблокирован сильными бурями. Мелкие фермеры и горцы, жившие здесь на протяжении письменной истории, в это время года полностью отрезаны от внешнего мира. В конце XVII века, в период исключительного процветания, на острове было всего одно судно. С 1734 по 1742 год якобиты содержали на этом острове ганноверскую «шпионку» Рэйчел Эрскин, известную как «леди Грейндж»; за несколько лет до ее приезда остров опустошила оспа, как случалось в эпоху европейской экспансии со всеми «примитивными» народами, не имевшими иммунитета к болезням европейцев.

Выращивать что-либо на Хирте вряд ли возможно; есть только небольшая, почти лишенная почвы долина, холодное ущелье между крутыми утесами, а также крутые склоны, на которых пасутся драгоценные овцы островитян. В других местах растительность смывают дождь и мокрый снег. Чтобы выжить, жители острова обменивали птичьи перья и масло у жителей Гебрид на соль и семена зерновых. Все соседи отзывались о жителях Хирты одновременно с отвращением и с нотками романтики. Для гостя в 1697 году они воплощали благородное варварство. «Если поэты выдумывают условия Золотого века, здесь он действительно существует. Я имею в виду невинность и простоту, чистоту, взаимную любовь и сердечную дружбу»[748]. Маколей считал их свободными от «всех пороков здравомыслия и времени». За несколько лет до него Генри Брогем разделил политические принципы Маколея, но не его мнение об островитянах, которые, на его взгляд, жили «в лености… в животной грязи и природной дикости»[749].

Археологические раскопки показывают, что история жизни человека на Хирте часто прерывалась полным исчезновением. Однако последние известные обитатели острова — в тот период, который мы называем Средними веками и началом современности, — жили в мире своеобразного изобилия благодаря огромному количеству птиц, которые прилетают на Хирту выводить птенцов, особенно благодаря тупику (с марта по август) и качурке обыкновенной — в течение всего года, за исключением осени. Утесы сплошь покрывались птицами. Островитяне вбивали на вершине утеса кол, привязывали к нему веревку, спускались по ней, убивали по пути птиц и складывали их в сумку из гусиного желудка — или, если море было спокойно, просто бросали добычу вниз, в лодку у подножия утеса. Из-за недостатка соли они высушивали птиц в продуваемых ветром отверстиях в камне и торфе[750]. В 1697 году гость острова, оставивший самое полное описание жизни островитян и сопровождавший сборщика налогов во время инспекционной поездки, пишет, что 180 жителей острова съедали в неделю 16 000 яиц, а за год — 22 600 морских птиц[751]. Аналогичный уровень потребления отмечен в начале XIX века, когда «воздух был полон пернатых», согласно описанию 1819 года. «Море покрыто ими, дома украшены ими… Город вымощен перьями… Островитяне выглядят так, словно их вымазали в смоле и вываляли в перьях; перьев полны их волосы, перьями покрыта одежда… Повсюду запах перьев». Хирта считалась местом, «где питаются лучше всех в мире. Я говорю правду, хозяин»[752]. Для представителя обычной цивилизации Хирта стала бы адом, но для поедателей птиц она была подлинным раем. В конце XIX и начале XX веков, когда миссионеры и чиновники силой повернули остров к цивилизованной жизни, обитатели этого не перенесли: последние его жители эмигрировали в 1930 году. Теперь это только птичий остров.

Поэтому кажется счастливым то обстоятельство, что самоизоляция даже среди островитян встречается очень редко: обычно островитяне в поисках богатства смотрят на море, а не ищут его на острове. Вероятно, самую определенно ориентированную на море цивилизацию в мире можно встретить в Полинезии и Меланезии; здесь вопреки ограниченности материалов цивилизация благодаря отваге и технической изобретательности островитян распространялась по ветру — беспрецедентный навигационный подвиг. Это была поистине морская цивилизация, основанная на завоевании той части биосферы, которая наиболее враждебна человеку, — или по крайней мере на компромиссе с нею. Европейские мореплаватели, открывшие в XVIII веке острова Южных морей, вначале не оценили масштаб и природу этих достижений. Полинезийцам они отвели роль благородных дикарей. «Принца» Оман, бродягу и неудачника на родных островах, в 1774–1776 годах принимали в Англии как знаменитость, герцогини хвалили естественность и грациозность его манер, сэр Джошуа Рейнольдс в портрете этого «принца» пытался передать уравновешенность и природную мудрость. Ему приписывали многочисленные шедевры естественности, как, например, в Кембридже, в колледже Св. Марии Магдалины, когда ему предложили понюхать табак, он ответил: «Нет, спасибо, сэр, мой нос не голоден», или когда он превзошел Фанни Бёрни изяществом застольных манер и она пришла к выводу, «как многое может сделать Природа без Искусства»[753]. Другой «принц» — Ли Бо с острова Палау в Микронезии — еще более преуспел в сборе комплиментов своей галантности; когда в 1783 году он умер от оспы, его похоронили в Ротерхитском соборе под надписью: