Когда время, отведенное на упражнение, истекло, Расс отправил Ларри вниз, а сам остался в кабинете, чтобы позвонить Фрэнсис: терять ему было нечего. Едва она услышала его голос, как в трубке повисло молчание. Расс понял, что хватил лишнего, принялся извиняться, но она перебила:

– Это я должна извиниться перед тобой.

– Вовсе нет, – ответил он. – По какой-то причине мне стало плохо…

– Понимаю. Было забавно наблюдать, как ты всего боишься. Но это же не зависело от тебя, и я понимаю, почему ты сбежал. Ты правильно сделал, я вела себя совершенно недопустимо. Поэтому и на встречу кружка в прошлый вторник не пришла. Мне было очень стыдно.

– Но… за что тебе было стыдно?

– Э-э… за то, что я фактически вешалась на тебя. Конечно, я могу сказать, мол, это сам знаешь что виновато, и все равно я вела себя неприлично. Мне неловко, что я поставила тебя в такое положение. Теперь у меня в голове прояснилось. Я по-честному все обдумала и… в общем, тебе не надо опасаться подвоха с моей стороны. И если ты сумеешь меня простить, я обещаю, что такое не повторится.

Трудно сказать, чего больше было в ее словах, дурного или хорошего. Шансы, что Фрэнсис уступила бы ему, были еще выше, чем Расс полагал, но и утратил он их еще бесповоротнее, чем боялся.

– Надеюсь, мы останемся друзьями, – сказала Фрэнсис.

Через неделю она позвонила и пригласила его на вечер Бакминстера Фуллера[42] в Технологическом институте Иллинойса. Не успел Расс согласиться – в роли друга, – как Фрэнсис добавила, что Филип такие мероприятия ненавидит.

– Я уже говорила, что мы с ним опять встречаемся? Я стараюсь быть хорошей девочкой, но сидеть с ним в зале неприятно. Он так ерзает, словно не может вынести, что люди слушают кого-то другого, а на него не обращают внимания.

Он расстроился из-за того, что Фрэнсис думает, будто ему есть дело до Филипа, и обрадовался, что она нажаловалась на него. Напомнив себе, что он ей все-таки нравится, иначе не “вешалась” бы на него, хотя он женат, на встречу он надел рубашку, которая шла ему больше всего, и впервые побрызгался одеколоном, подаренным Бекки на Рождество, но когда Фрэнсис заехала за ним, в машине с ней сидела Китти Рейнолдс. Фрэнсис не говорила, что Китти тоже поедет, а Расс как друг не имел основания возражать. Да и Бакминстер Фуллер не особенно его интересовал, хотя Расс и старался не ерзать.

В следующую поездку в бедный район Фрэнсис уже не избегала его – утешение за то, что она предпочла ему хирурга. Она вновь, не смущаясь, ездила в его “фьюри”, предпочитала его общество компании Китти и сама вызвалась помочь Рассу покрасить кухню старушки с Морган-стрит в нежнорозовый цвет – так называемый “балетный розовый” (на заводе этой краски выпустили столько, что никак не удавалось сбыть, и теперь ее распродавали за гроши): Фрэнсис красила валиком стены, Расс обрабатывал кистью края. Он расстроился, что она уже не ждет от него подвоха, но радовался, что она по-прежнему хочет общаться с ним, радовался тому, как просто она общается с Тео Креншо, радовался, что помог ей помириться с Тео.

Тем страшнее было потрясение Расса, когда серым мартовским утром Фрэнсис пришла в его церковный кабинет и объявила, что уходит из кружка. Она казалась старше, раздраженнее – возможно, из-за серого света. Расс предложил ей сесть.

– Нет, – ответила Фрэнсис, – я хотела сообщить тебе лично, но остаться не могу.

– Фрэнсис. Нельзя же вот так огорошить человека и уйти. Что случилось?

Казалось, она сейчас расплачется. Он встал, закрыл дверь, усадил Фрэнсис в кресло для посетителей. Даже волосы ее казались старше – точно потемнели и стали менее шелковистыми.

– Просто я не очень хороший человек, – сказала Фрэнсис.

– Ерунда. Ты замечательный человек.

– Нет. Мои дети меня не уважают, а ты… я знаю, ты ко мне хорошо относишься, и зря. Я не верю в Бога, я вообще ни во что не верю.

Он присел на корточки у ее ног.

– Ты расскажешь мне, что случилось?

– Нет смысла объяснять, ты не поймешь.

– А ты попробуй.

Она закрыла глаза.

– Филип запретил мне ездить с тобой в город. Я понимаю, это звучит глупо, и если бы дело было только в этом, я бы все равно ездила. Но, учитывая все остальное, проще не ездить.

Расс подумал, что хирург ревнует к нему, причем не без причины, и от этого собственное поражение показалось ему еще горше.

– Он знал, – продолжала Фрэнсис, – что я езжу помогать в город. Но когда услышал, где именно находится церковь, сказал, что это слишком опасно. Я пыталась ему объяснить, что все не так страшно, он и слушать не стал, а я… уступила и теперь ненавижу себя за это. Я не хочу быть такой покорной, но в данном случае мне так проще, потому что я такая и есть: я всегда поступаю, как проще.

– Вот уж неправда. Ты говорила об этом с Китти?

– Не могу. Китти тоже перестанет меня уважать. То есть… да, знаю, знаю, знаю. Я связалась с очередным козлом, да. Ларри со мной уже практически не разговаривает. Я заставила его поехать с нами в ресторан, и он сам это понял – все это поняли. Я снова встречаюсь с козлом. Даже еще с худшим. Бобби хоть не был расистом.

– Никто не вправе диктовать тебе, что можно, чего нельзя.

– Знаю, я же говорю, если бы дело было только в Филипе, я бы, может, и возмутилась. Но дело в том, что в глубине души я такая же, как он. Каждый раз, как мы едем в этот район, я до сих пор боюсь, что меня там изнасилуют или убьют.

– Ты привыкла так думать, – пояснил Расс. – От этой привычки не так-то просто избавиться.

– Знаю, и я пыталась. Я извинилась перед Тео, как ты меня учил, и ты был прав, мы с ним действительно помирились. Но я все время думала о Ронни, о том, как ему помочь, и снова завела разговор с Тео. Он объяснил, что мать Ронни – героиновая наркоманка, в этом все дело. Я спросила, нельзя ли отправить ее лечиться, предложила все оплатить, а он ей скажет, что деньги собрали его прихожане.

– Вряд ли дурной человек так поступил бы.

– В общем, Тео ответил, что это невозможно. Он считает, что, как только Кларис выйдет из больницы, тут же снова примется за старое. Тогда я сказала: наверняка же найдется нормальная приемная семья, которая согласится взять такого милого мальчишку. Пообещала, что лично поговорю с социальным работником, позабочусь о том, чтобы все проверили, как полагается. А Тео ответил, что, если я это сделаю, социальный работник больше ни на шаг не подпустит Кларис к Тео. Я сказала: может, и к лучшему. Тео возразил, что Кларис только сыном и жива, но социальный работник этого не поймет, ему важно благополучие мальчика, а не матери. Я вспомнила, что ты говорил мне, и решила не спорить, но сказала Тео, что его устраивает ситуация, которая не устроит ни одного социального работника. Я сказала, рано или поздно это кончится плохо. Тео только плечами пожал. Говорит, на все воля Божья. Я онемела. И не спорила.