У них нарушается порядок дней и продолжительность часов, время выходит из своих берегов, и настоящее разрастается, охватывая их жизни и жизни предков. Голоса, не слышанные много лет, вытесняют их собственные и возвращают слова и забытые обстоятельства, предшествовавшие их существованию. Без них не было бы этих событий, этого упоения нежностью, сознанием и желанием. Голоса и песни, внезапные воспоминания и упорные ласки, блаженная и всепоглощающая усталость, навевающая сон, удовольствие разговаривать всю ночь и спать до одиннадцати утра, ездить в такси за сигаретами, на поздний ужин или последний бокал, глядя на мелькающий за окном ночной город, заснеженные тротуары и безлюдные проспекты, светящиеся в тумане небоскребы – высокие и одинокие, как маяки, освещенные и пустые фруктовые киоски на самых темных углах. Нью-Йорк намного менее реален, чем город, о котором они постоянно говорят – Махина, – недостижимо далекий, живущий на шесть часов раньше их и в прошлом, где оба теперь чужаки, но они чувствуют себя связанными с ним, как с родиной предков. Они возвращаются, окоченевшие, в квартиру и освобождаются в лифте от зимней одежды, холода и враждебности улиц.

– Открой ты, – говорит Надя, отдавая Мануэлю ключи, словно безоговорочно вручает ему свою жизнь, свое прекрасное тело, истерзанное и облагороженное годами страданий и мимолетными минутами счастья.

Обнимая Надю, он обладает ею и одновременно всеми женщинами, которыми она была – обнимавшими других и дрожавшими также, как сейчас, говорившими иным мужчинам слова, кажется, только теперь выражающие свой истинный смысл. Девушка, жившая несколько месяцев в Махине и оставшаяся одна в Мадриде зимой 1974 года, женщина, почувствовавшая в своем животе горячее и незнакомое биение сына и, истекая кровью, выпустившая его в мир. Блондинка, звавшаяся Эллисон в течение единственной ночи в мадридском отеле, и рыжеволосая женщина, будто случайно и навсегда появившаяся в кафе гостиницы «Дорал инн» в Нью-Йорке. Женщина в пурпурной рубашке и джинсах, улыбающаяся на фотографии, сделанной в Центральном парке, и походящая выражением глаз и формой рта на испанского военного, сфотографированного в Махине пятьдесят пять лет назад, и на американского светловолосого мальчика, родившегося в 1984 году. Мануэль доверяется ей, переставая осознавать себя и превращаясь в ее тень и двойника, и только тогда чувствует себя самим собой. Он укрывается, раздетый, стеганым одеялом, на кровати, где всего несколько месяцев назад спал другой мужчина, и его успокаивает незнакомое прежде ощущение, что он находится на своем месте, в безмятежной и тихой сердцевине своей жизни. Мануэль говорит Наде о себе, рассказывает то, что слышал от бабушки с дедушкой и родителей, и в ее удивлении и внимании узнает свою собственную жажду знать, давнее желание слушать других и раскрывать их самую скрытую сущность.

Мануэль открывает глаза и, не глядя на часы, пытается определить время по неясному свету из окна, смотрит на висящую на стене гравюру польского всадника и с тщетным упорством вспоминает ту ночь, существующую только потому, что Надя не забыла ее. Он представляет майора Галаса, остановившегося перед витриной махинского антикварного магазина, видит, как он сидит за пустым деревянным столом с лежащим перед ним револьвером и смотрит в стену или на пейзаж, не совсем принадлежащий памяти самого Мануэля – долину

Гвадалквивира июльским вечером, голубоватую горную цепь за рекой. Оставив Надю спящей, он выходит в столовую, чтобы снова открыть сундук Рамиро Портретиста, и ищет среди стольких незнакомых лиц фотографии бабушки с дедушкой и родителей, пытаясь разложить их в хронологическом порядке. Мануэль чувствует себя как в детстве, когда поднимался в запретные комнаты дома на площади Сан-Лоренсо и рылся в ящиках, под сложенной одеждой и в глубине шкафов, где хранились форма штурмовой гвардии и жестяная коробка, пол^ ная банкнот с зубчатым гербом Республики. Он будто снова смотрит на фотографии прадеда и прабабки с их лицами мертвых этрусков, военную форму и свадебные платья, и старается тише ступать по расшатанным плиткам, чтобы бабушка Леонор не поймала его за этим занятием. Счастливый, свободный пока от обязанности трудиться, не знавший еще уличных игр и опасности, привыкший к одиночеству и полумраку комнат, похожих на залы музея, с никогда не использовавшейся мебелью и нетронутой посудой за стеклами сервантов, Мануэль бродил по комнатам, открывал шкафы и поднимал крышки сундуков, распространявших затхлый запах тех времен, когда его еще не было на свете. Ему попадались загадочные предметы – бронзовая ступка, разорванный шелковый зонтик, детские туфельки, возможно, принадлежавшие его матери, продовольственная карточка, кожаный чехол в форме пистолета, пустой флакон от одеколона. Он разворачивал письма, написанные дедом Мануэлем из концентрационного лагеря, и читал заголовки, оповещавшие о смерти Гитлера или войне в Корее, на изъеденных молью газетах, которыми ящики были выложены изнутри. Мануэль с изумлением открывал на фотографиях молодость своих бабушки и дедушки и детство родителей, видел себя самого в три-четыре года: круглое лицо, тонкие ножки, прямая, падающая на лоб челка, рубашка в полоску и кордовская шляпа. Он сидит на картонной лошади, огромной в его глазах, изображая слабую улыбку, возможно, через несколько секунд превратившуюся в плач, потому что лошадь пугала его своими размерами и казалась настоящей. Мануэль не вспоминает, а видит все это, избавляясь от забвения как от струпьев, сделавших его полуслепым бог знает когда. Он видит лица и огни Махины зимним вечером, существующим одновременно в его памяти и недостижимой реальности площади Сан-Лоренсо и холмов, в прошлом и настоящем, в его собственной жизни и жизнях других людей, связанных с ним и Надей невидимыми нитями случайности или кровного родства.

– Посмотри, это, наверное, дон Меркурио, а книга, раскрытая перед ним на столе, – та самая Библия. Вот мой отец стоит навытяжку на парадной лестнице муниципалитета вечером восемнадцатого июля. Взгляни: это мой прадед Педро, с белыми волосами, он сидит на ступеньке и гладит по спине собаку. Рамиро Портретисту пришлось спрятать фотоаппарат за окном, чтобы сфотографировать их, поэтому в углу видна тень железной поперечины. Посмотри на моего деда Мануэля и бабушку Леонор, на мою мать: ей здесь, наверное, не больше одиннадцати-двенадцати лет.

– Ты похож на нее, – говорит Надя.

– Подожди, кто это такой серьезный, с трагическим лицом?

– Кто же еще – инспектор Флоренсио Перес в своем кабинете в полицейском участке. Видишь этот предмет, стоящий рядом с его рукой? Это пресс-папье в виде базилики Монсеррат. Я не вспоминала о нем после той ночи, когда меня задержали и он спас меня, но эта фотография была сделана намного раньше.

– Посмотри: вот моя мать в день свадьбы и отец во взятом напрокат смокинге.

– Ты похож на него глазами.

– А вот он на десять лет моложе, на немецком мотоцикле Рамиро Портретиста, рядом с ним в коляске – его двоюродный брат Рафаэль.

Мануэль нетерпеливо откладывает ворох фотографий незнакомцев, ища лица родных, чтобы показать их Наде и рассказать ей об их жизнях. Иногда он сомневается, называя их:

– Кажется, это дядя Рафаэль, такая фотография висела дома у его сына, когда мы с отцом приехали к нему в Леганес. А этот человек, улыбающийся рядом с Карнисерито в день его посвящения в матадоры, – Лоренсито Кесада: посмотри, с какой гордостью он держит руку на его плече! А вот мой друг Феликс с родителями – наверное, воскресным утром – перед статуей генерала Ордуньи. Как бы он удивился, увидев эту фотографию, где его отец молод и стоит на ногах, а не лежит, бледный и небритый, навечно прикованный к кровати!