– Мануэль, это я, звоню тебе из гостиницы «Найроби».

– Эллисон, это я, призрак из отеля «Минданао», я в Нью-Йорке… Я только что приехал в свою квартиру в Брюсселе.

Я открыл дверь, предварительно перерыв все карманы в поисках ключей, и вся моя бодрость обрушилась – прямо к стоявшему на полу чемодану и дорожной сумке: в неуютной прихожей меня встретил, как назойливый верный пес, запах пыли, грязной кухни и запертого дома. Я вынул из почтового ящика пачку банковских документов и рекламных проспектов. Как археолог, освещающий фонарем ветхий склеп, я обнаружил в своем доме окаменевший беспорядок, оставленный мной пятнадцать дней назад. Сейчас я видел в нем след жизни другого человека – меня самого, моего непосредственного предшественника, одинокого лентяя и скорее даже аутиста, не потрудившегося убрать пустую банку из-под пива, выбросить окурки из пепельницы и вымыть чашку, оставшуюся от последнего завтрака: теперь на дне ее была затвердевшая масса землистого цвета. «Ну и неряха», – подумала бы ты: воскресное приложение к газете, валяющееся рядом с незаправленной кроватью, высокий мутный стакан с желтоватым остатком виски, запах кислого молока и резины в холодильнике, зубная паста, вытекшая на раковину из незавинченного тюбика, – неряшливость человека, живущего одиноко и не принимающего гостей. Сырой и неприятный холод комнат, преждевременно наступившее пасмурное утро – первое неуютное утро после возвращения. Хочется уйти, хлопнув дверью и ничего не взяв с собой, выбросить ключи в ближайший канализационный люк, набрать твой нью-йоркский номер и, разбудив тебя в два часа ночи, просить о помощи. Обессиленный и нервный, я ложусь на диван, отодвинув газеты за прошлый месяц, и смотрю на моросящий дождик и низкое серое небо. Раздается телефонный звонок, и у меня подпрыгивает желудок, пострадавший от еды в самолете и кофе в аэропорту. Наверное, это ты, но, прежде чем моя рука дотягивается до трубки телефона, срабатывает автоответчик. Меня вызывают для срочной работы: я слушаю голос директора агентства, сдерживая дыхание и не двигаясь, словно в укрытии. Похоже, она разъярена: требует подать признаки жизни или сообщить адрес монастыря, в который я удалился. Называет меня «прелестью» – это значит, что ей очень хочется меня придушить. Наконец она кладет трубку, я набираюсь храбрости и возвращаю на начало ленту автоответчика, приготовившись услышать поток угроз и предупреждений о катастрофах, возможно, произошедших в мое отсутствие. Голоса, звучащие по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, люди, привычные до совсем недавнего времени и ставшие теперь незнакомыми или далекими. Директор агентства переходит от обычной любезности к недоверию и, в конце концов, гневу, какая-то немка, которую я даже не помню, приглашает меня в бар, кто-то предлагает подписать манифест на пяти языках в защиту мира – в эти-то времена! Я твердо решаю разобрать багаж, но в результате лишь ставлю перед книгами твою фотографию. По крайней мере хоть ты на ней остаешься неизменной: улыбаешься в Центральном парке, как на скамейке в раю, в джинсах и красной рубашке с вырезом – улыбаешься мне, а не кому-то, фотографировавшему тебя.

Продолжают звучать голоса в автоответчике, но я уже не обращаю на них внимания. По мне – пусть хоть начнется всемирный потоп. Пусть гибнет Самсон со всеми филистимлянами. Я достаю одежду из чемодана и вдыхаю сохранившийся на рубашке аромат твоего тела. Ты надевала ее иногда, поднявшись с постели, застегивая лишь одну-две пуговицы. Рубашка распахивалась внизу живота, а когда ты наклонялась, чтобы поднять что-то, раскрывалась на твоих грудях – белых и тяжелых, как эти грозди, о которых говорится в «Песни песней»: «Стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти». Кажется невероятным, что все это происходило со мной: я лежал, откинувшись на подушку, а ты читала мне протестантскую Библию, которую дон Меркурио оставил в наследство Рамиро Портретисту, фотограф – твоему отцу, а он – тебе, нам двоим, не ведая этого. Ты лежала, обнаженная, передо мной, а я восхвалял тебя прекрасными и бесстыдными испанскими словами, завещанными нам монахом-еретиком XVI века: их, несомненно, слышала и женщина, замурованная в Доме с башнями. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, о дщерь именитая! Округление бедер твоих как ожерелье… живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои как два козленка, двойни серны».

А теперь – это изгнание, жестокое возвращение к худшему в моей жизни, к ничего не значащим словам и бесплодным дням. Я не видел тебя десять часов и уже физически не могу выносить твоего отсутствия.

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее», – читала ты мне, но мной завладевает страх: ты по другую сторону бескрайних вод Атлантического океана, и нас разделяют шесть часов.

Я ищу твой запах в своей одежде и на коже, но уже почти не ощущаю его, я хочу позвонить тебе: наберу твой номер телефона, и кабель, проведенный по дну океана, или спутник на земной орбите подарят мне мгновенное счастье слышать твой голос. Если ты спишь, я разбужу тебя, а если не могла уснуть в одиночестве, буду говорить тебе на ухо, как тогда, когда ты просила меня не умолкать. Я сажусь рядом с телефоном, лента автоответчика еще не остановилась и звучит знакомый голос, говорящий по-испански с махинским акцентом. Через несколько секунд я узнаю голос своей матери – неуверенный, робкий, потому что телефоны и автоответчики пугают ее. Я пропустил первые слова сообщения, и поэтому останавливаю ленту и отматываю ее назад: мое сердце бьется сильнее, я возвращаю запись на начало. После тишины раздается сигнал, и мать начинает говорить странным голосом, словно издалека: она произносит мое имя, замолкает, вздыхает. Вокруг меня все замирает, слышно лишь трение ленты и легкий шум мотора. Мать говорит мне – не знаю, когда, сколько дней назад, – что вчера бабушке Леонор стало плохо, ее отвезли в больницу, она только что умерла и сегодня будут похороны, меня искали, но никто не знает, где я.

* * *

Только теперь я понимаю тебя. До этого момента смерть не входила в мою жизнь, не похищала никого из дорогих мне людей: это было нечто привычное и абстрактное, случавшееся всегда далеко от меня, где-то на краю действительности. Даже когда я чуть не погиб той ноябрьской ночью на шоссе, мной овладело оцепенение и бесчувствие, а потом – ощущение призрачности и отчужденности, но не ужас непоправимой утраты, не маниакальное желание установить день и час и вспомнить, что я делал и думал в тот момент, когда она отвернулась к стене, поджала ноги под белым больничным покрывалом и обняла подушку, будто собираясь заснуть. Моя мать была рядом с ней и не сразу поняла, в чем дело. Она сказала мне, что бабушка лишь вздрогнула, как при ознобе или погружении в сон, и больше ничего – ни судороги, ни даже стона. У нее было слабое сердце, как сказали врачи, изношенное после восьмидесяти семи лет работы. В последнее время бабушка Леонор передвигалась очень медленно, касаясь стен с осторожностью слепой, придавленная старостью, несмотря на ясность сознания. Ей стало плохо, когда она встала из-за стола после обеда, и вызванный врач велел сразу отвезти ее в больницу. Бабушка не была напугана или по крайней мере не показывала этого: она в последний раз спустилась по лестнице, под руку с моей матерью, и смотрела на все, будто прощаясь, в той же траурной одежде, в какой ходила на похороны и свадьбы. Медленная и беспомощная, но не дряхлая, с остатком былой красоты в по-прежнему безупречной линии скул и подбородка и коже – очень белой и все еще гладкой на предплечьях, с желтоватым блеском старой слоновой кости на нежных и сильных кистях рук. Бабушка Леонор долго гладила меня по лицу во время нашей последней встречи, и я, прощаясь с ней, думал, не веря в это, что, возможно, вижу ее в последний раз. «Почему ты так скоро уезжаешь, ведь ты только что приехал? Ты уже не хочешь с нами знаться и уж точно не помнишь то время, когда был маленьким и просил почитать тебе комиксы».