Устремив взгляд через зал, Кэролайн призналась мне, что увидела человека, который копается в чужих жизнях, хотя меньше всего ей хотелось, чтобы история с видеозаписью, которую Хоббс требовал вернуть, попала в газету. Если она и собиралась навязать мне поиски этой пленки с Хоббсом, то это ей удалось только потому, что я лично захотел это сделать. И все это она поняла, как только взглянула на меня и увидела, что я смотрю на нее. Потом она извинилась перед Чарли и его маленьким кружком управленцев и направилась ко мне. Проговорив со мной всего лишь минуту или две, она знала, что сможет переспать со мной, если захочет. В конце концов, она, возможно, и наделала колоссальных ошибок, но она умела заарканивать мужчин. Возможно, она что-то не учла, возможно, тоже почувствовала ко мне влечение. В общем, все пошло не так, как она предполагала. Ей жутко понравилось, как я отвечал ей в том первом разговоре, даром что я, надо признаться, полностью утратил последние крохи здравого рассудка. Кроме того, ей отчасти льстило, что я женат, и к тому же это давало дополнительное средство управлять мною, если это потребуется.

Официантка принесла еще кофе.

– Тебе, конечно, хочется знать, не собираюсь ли я отнести в полицию копию этой пленки.

Она взглянула на меня с несколько затравленным видом и прошептала:

– Да.

– Так вот, если каким-то образом ты сообщишь моей жене о том, что было между нами, тогда полиция получит эту пленку. И одному Богу известно, как они ее употребят. Было ли то, что произошло, убийством? Трудно сказать. Саймон, безусловно, угрожал тебе. Была ли это самозащита? Ответить очень трудно. Я подчеркиваю: очень трудно. Ведь ты вполне могла бы войти в лифт и попытаться уехать оттуда, могла не убивать его…

– Он хотел меня прикончить.

– Нет, не хотел. Он просто разыгрывал сцену перед камерой, как на съемочной площадке. Какую-то жуткую психопатическую сцену. Он не стал бы тратить столько усилий, запрятывая камеры в панель управления лифтом, если бы у него не было…

– Я клянусь тебе, что в тот самый момент он хотел меня убить.

– Посмотри как следует, что снято на пленке, Кэролайн. Он опускает пистолет. Там довольно долгая пауза, а потом ты ударяешь его ножом. Все это есть на пленке.

– Нет, все не так…

Я вдруг почувствовал, что опротивел сам себе.

– Ну, ладно, Кэролайн, все, прощай.

Меня вдруг охватило отвращение к самому себе.

– Не уходи просто так. Скажи мне что-нибудь.

Я посмотрел на нее, и у меня не возникло никаких сомнений, что ее абсолютно не интересовало, о чем я думаю, а волновало лишь то, что, когда я уйду, она вновь останется наедине с собой, как это бывало всегда. Я нагнулся и нежно поцеловал ее в щеку.

– Будь счастлива, – сказал я, – как только сможешь.

С этими словами я повернулся и пошел к выходу, проталкиваясь сквозь посетителей, не оборачиваясь назад, радуясь, что ухожу, готовый вернуться в привычную обстановку, готовый вновь заняться своим делом. Мне еще надо было подготовить материал по пленке с Феллоузом. У двери мне пришло в голову оглянуться, и даже захотелось это сделать, чтобы в последний раз увидеть Кэролайн, но я так и не оглянулся; а когда уже завернул за угол, почувствовал, что у меня будто гора свалилась с плеч.

Омерзительность этой истории и того, что я ныне собой представляю, сильнее всего ощущается теперь, когда я снова вместе со своей женой и детьми. Когда они играют на берегу, когда мы вместе обедаем, когда я дотрагиваюсь до шрама на руке у Томми. Я мог бы рассказать жене о своей связи с Кэролайн, и она, я думаю, со временем простила бы меня. У нее искреннее и верное сердце. Но если она во что-то и верит, так это в семью, и трещина осталась бы навсегда и всегда была бы видна как на склеенной чайной чашке. Возможно, я всего лишь жалкий трус, но уж лучше я буду держать свою вину при себе, чем заставлю жену страдать из-за нее.

Я постарался обмозговать все это и предусмотреть все риски нашего с Кэролайн соглашения. У нас обоих были козыри на руках. Мы оба могли бы разбить друг другу жизнь. Я задавался вопросом, не предаю ли я тех, кто некогда любили и по-прежнему любят Саймона Краули, оставив Кэролайн безнаказанной. Это был сложный вопрос. Миссис Сигал любила его так, как только может любить неродная мать. Она все еще переживала его смерть и будет переживать, пока жива, однако я подозревал и, вероятно, не без оснований, что факт его смерти не слишком удивил ее, если принять во внимание его образ жизни. Чего можно было бы добиться, рассказав ей, что Саймона убила его собственная жена? Она выглядела достаточно старой, чтобы все печали растворились в более тяжелой доле – доле быть человеком, и я сомневался, что это знание что-нибудь добавит к ее горю, которое уже само по себе было полным.

Что касалось отца Саймона, то тут я не находил ответа. Человек, с которым я познакомился, угасал; что толку пытаться объяснить ему все это? Он сделал все, что мог, чтобы предоставить единственный ключ к разгадке смерти своего сына, – нуждается ли он в признании этого? Или стоит оставить его в покое? Он может умереть в любой момент: сейчас, сегодня, завтра или на следующей неделе, и это будет счастье, если не для него, то, по крайней мере, для меня.

Мысленно перебирая все это, я понял, что не могу определить, где начинается эта история и где она действительно заканчивается. Можно ли назвать ее историей Саймона? Историей о том, как мальчик стал выдающимся кинорежиссером, а этот кинорежиссер – трупом? Или это рассказ о том, как корейский бизнесмен предъявил иск старому юристу-еврею и его жене в Квинсе, и что из этого вышло? Или повесть о женщине-хирурге, которая взяла на себя труд положить смокинг в машину своего мужа, чтобы он смог пойти на деловой прием? Или о тупом малом из Бей-Риджа, что в Бруклине, который вырос, стал работать в охранной фирме и прострелил бицепс полуторагодовалого мальчика, сына хирурга, и поэтому был, как я в конце концов узнал, тремя неделями позже спущен полицейскими с какой-то лестницы, сломал себе обе руки и лишился нескольких зубов? (Каким же до странности несчастным почувствовал я себя от этого!) Или это история о вдове полицейского Феллоуза, которая после звонка детективов, сообщивших, что они поймали человека, убившего ее мужа, стояла на кухне и плакала? Я знаю об этом, потому что делал на эту тему колонку. Или, на худой конец, это история о стареющем и страдающем ожирением миллиардере, который однажды ночью в гостиничном номере открыл свою душу очаровательной женщине, а потом раскаялся в своем поступке?

Как сказал бы тот старый спившийся репортер, с которым я некогда был знаком, все это одна история, и, по-моему, так оно и есть, но была во всей этой истории одна сюжетная линия, в которой у меня никак не вяжутся концы с концами, я имею в виду конечно же Кэролайн, и даже теперь, когда я, по возможности, точно восстанавливаю ход событий, многое остается для меня таким же загадочным, как и прежде. Как, спрашиваю я себя, могло случиться, что маленькая девочка, стоявшая на каком-то дворе где-то в Южной Дакоте над мертвой лошадью, превратилась в юную девушку, которую изнасиловал Мерк, а потом в женщину, спускавшуюся вниз на лифте в здании, предназначенном на снос, с ключом в руке, и, наконец, в элегантную спутницу управляющего высокого ранга, возможно, прямо сейчас летевшую на самолете в Китай? Аналогичный вопрос, безусловно, можно было бы отнести и ко мне. И хотя моя жизнь отнюдь не изобиловала драматическими событиями, я все же не могу понять, как тихий мальчуган, ловивший рыбу в черной проруби замерзшего озера, превратился через двадцать пять лет в мужчину, целующего на прощание убийцу в манхэттенской забегаловке, в мужчину, допустившего, чтобы она ушла безнаказанной. Кэролайн и я ворвались в жизнь друг друга с бешеной быстротой или, как выразился бы Хэл Фицджеральд, на неуправляемой скорости.