Эмма слышала сзади его издевательский смех. Медленно стала подниматься. Заметила залитую вином, словно кровью, скатерть, беспорядок на столе, опрокинутые чаши. И их, тех, кого пленил принц. Перепуганный Карл, жалкий и дрожащий в своей сверкающей рубиновыми лилиями короне, жался к Аганону; растерянная, вся в украшениях, Этгива стремилась изо всех сил сохранить достойный вид; привставший немного Рикуин Верденский, пытающийся изобразить невозмутимое спокойствие прелата. И Ренье. Изможденный и равнодушный, глядевший мимо нее, полулежавший в кресле. За ними маячил растерянный раб, давно забывший о своих обязанностях, глядевший вокруг испуганно и вздрогнувший, когда Ренье ему что-то сказал, указав левой рукой на Эмму.

Раб кинулся, чтобы помочь ей встать, но она уже поднялась сама. Хотела пройти к Ренье, но принц ее удержал.

– Мессир герцог, я последний раз вас спрашиваю, будете ли вы упорствовать и по-прежнему настаивать на отмене моих законных прав наследника ради незаконнорожденной девчонки сией особы?

Их взгляды скрестились подобно мечам. На какое-то время в зале возникла напряженная тишина. Только Каролинг неспокойно ерзал в кресле.

– Не упорствуйте, Ренье. Ведь Гизельберт сказал, что готов присягнуть нам. Чего же вы еще хотите? Мы все сейчас в его руках, и разумнее будет признать его правоту.

Гизельберт изящно поклонился.

– Благодарю за поддержку, государь. В моих глазах вы всегда были достойным королем, которому я с охотой принесу оммаж. Но герцог Длинная Шея… Боюсь, в своем упорстве он зайдет так далеко, что я буду вынужден принять крайние меры.

У короля округлились от страха глаза. Беззвучно, как рыба, он открывал и закрывал рот, не в силах вымолвить ни слова.

Рикуин Верденский, близоруко щурясь, подался вперед.

– Вы поплатитесь за свое своеволие, принц! Сейчас мы в ваших руках, но вы, лакей германца, вряд ли сумеете так же пленить всю Лотарингию. Вас презирают и ненавидят здесь не менее, чем венгров, и даже если наши головы полетят с плеч – вас не признают законным наследником.

Но, видимо, подобной решимостью обладал только Рикуин. Ибо ни достойные епископы, ни королевская чета, ни сановники герцога не желали так легко лишаться жизни. Право сильного всегда считалось законом, и уж если сила была на стороне Гизельберта, они готовы были признать его права. Зашумели, стали говорить все сразу.

Гизельберт поднял руку, принуждая их к тишине.

– Мессир, отец мой, – обратился с необычной для него почтительностью к Ренье, даже поклонился, прижав руку к груди. – Бог мне свидетель, я не совершил ничего предосудительного, только хотел восстановить справедливость, восстановить свои попранные права. Вы же, лишая меня права преемственности, не только нарушаете франкский закон, по которому земельное наследие не должно доставаться женщине – ребенку в данном случае, – но и совершаете непоправимую ошибку, передав права нашего рода бастарду. Ибо сия женщина, кою вы возвеличили до титула правительницы Лотарингии, недостойна вашего доверия, а ее развратный образ жизни дает повод сомневаться, что ее дочь Адель рождена от семени вашего.

В зале стояла напряженная тишина. Эмма начала нервно дрожать, чувствовала устремленные на нее со всех сторон взгляды. Ренье тоже перевел взор с сына на нее. И, как ни странно, в его глазах был не вопрос, гнев или упрек – в нем была мольба, почти приказ. И Эмма взяла себя в руки. Вскинув голову, повернулась к Гизельберту.

– Вольготно же вам так порочить других, Гизельберт, хотя вы сами не являетесь образцом добродетели, прославились своим распутством, предательством и непокорностью. Я уже не говорю о том, что вы осмелились нарушить закон божьего перемирия в святую ночь и, захватив больного родителя, силой оружия пытаетесь вынудить его признать ваши права.

Она сама была поражена тем, как громко и твердо звучал ее голос. И увидела, что в глазах Ренье засветился веселый огонек. Он явно ободрял ее. Даже кивнул. Потом попытался выпрямиться.

– Я уже принял свое решение, Гизельберт. Вы были дурным сыном, и даже если сила сейчас на вашей стороне, то не ожидайте, что я скажу «аминь». Я проклинаю вас, лишаю наследства и повторяю, что готов подтвердить, что ваши права на законном основании передаю своей дочери Адели.

Он ужасно коверкал слова, но смысл их все же был ясен. Гизельберт побледнел. Он мог, опираясь на силу, добиться своего. Но слова Ренье, его упорство стали бы поводом для того, что в Лотарингии вспыхнут мятежи, многие не признают его законным наследником и неизвестно, как долго ему еще придется отстаивать права на герцогскую корону.

Эмма стояла рядом, видела профиль принца, видела, как напряглась линия его рта, как сузились глаза, затрепетали ноздри. Обаятельный юноша Гизельберт сейчас весь так и светился ненавистью, и она мысленно возблагодарила Бога, что Герлок не в его руках.

Видимо, об этом подумал и Ренье. Упал в кресло, тяжело дыша.

– Где моя дочь?

Он глядел на Эмму, и взгляд его был взволнованным. Адель сейчас была тем, кого он мог противопоставить ненавистному сыну. Маленькая девочка могла бы стать ему щитом от Гизельберта, его победой… беспомощной победой, ибо Гизельберт больше бы не церемонился с сестренкой.

Эмма закрыла глаза. «Господи, пусть скорее это все закончится. Я не хочу больше ничего. А потом… Потом за нами придет Ролло».

Она вздрогнула от громкого хохота Гизельберта.

– Ваша дочь, Ренье! Клянусь Вифлеемской Богородицей – это забавно! Ха! Вы, старик, надеялись, что ваше семя породило в лоне этой женщины ребенка? А как же тогда быть с остальными, кто пихал ее? Кого у нее только не было! Эта шлюха с кем только не путалась. Даже сегодня, в святую ночь Рождества, она изменяла вам. Взгляните на нее. Где, по-вашему, она умудрилась измять платье, кто растрепал ее рыжую шевелюру? Рыжие шлюхи бывают очень темпераментны. И если вам сказали, что ваша герцогиня не пришла на пир, чтобы предаться благочестивым помыслам в соборе, – не верьте!

Он хохотал.

– Вы совсем облысели, отец, но от этого ваши рога стали еще только заметнее. Вы полутруп, жалкий старик, полагающийся на честность блудливой девки. Эй!

Он повернулся и сделал жест рукой. В конце зала, в полумраке, произошло какое-то движение. Все поглядели туда. Эмма тоже невольно оглянулась. Похолодела. Вооруженные люди Гизельберта тащили через зал связанного человека. Ролло!

Его бросили перед столом. Он извернулся, сел. Все еще в одежде паломника, с ссадиной на скуле, с кляпом во рту, разметавшимися длинными волосами. Рывком он отбросил их с глаз, огляделся. Потом повернулся к ней. Смотрел на нее, пока Гизельберт не схватил его за волосы, рывком повернул лицом к столу.

– Узнаете, Ренье? Ваш давнишний враг и пленитель – Ролло Пешеход. А вы, Карл Каролинг, признаете вашего бывшего зятя?

Он отпустил Ролло. Тот встряхнулся, словно сбрасывая заразу. Оглядел их всех мрачными глазами. Его лицо было искажено кляпом, темное от щетины, со спадающими на глаза прядями волос. Но не узнать эти пристальные глаза цвета стали было невозможно, как и невозможно было спутать дерзкий жест, каким он вскидывал голову. И они узнали его. Ренье чуть подался вперед, король привстал, словно не веря своим глазам, в зале зашумели, передавая из уст в уста имя покорителя Нормандии, разорителя Лотарингии.