логическую структуру их метода. Метод есть путь, ведущий к цели» (Риккерт, с.73–74).

Метод есть путь, ведущий к цели. И понять науку можно лишь проникнув в цель, которую она себе ставит. При этом наука есть инструмент для решения определенных задач, наличие которых и определяет цель науки.

При всей своей немецкой занудности Риккерт мне нравится, я его понимаю. Он горит, он живет, и я вижу, что он полон желанием… Он хочет вернуть «науке о душе без души» человека с его индивидуальностью, то есть личностными особенностями и способностями. По сути, он хочет вернуть доверие к свидетельствам, которые мы делаем на суде, который вершит научная психология над человеком, да еще и не дав ему права голоса в свою защиту.

Шкуратов, рассказывая о взаимодействии истории и психологии, пишет о том, что в конце прошлого – начале нашего века происходила дискуссия по поводу психологии среди наук о духе. «Этой науке “о душе без души” противопоставлялась история», и противопоставлялась, в первую очередь, Риккертом. Вот что пишет о нем Шкуратов:

«Риккерт предлагал разделить науки не по объекту, а по методу. Метод гуманитарных наук – идиографический (индивидуализирующий). В сущности, описания историка принадлежат не столько науке, сколько искусству. Естествознание же пользуется генерализирующим методом и любую индивидуальность подводит под общую закономерность.<…>

В советской философской литературе методологическая дискуссия начала века представлялась сражением идеализма и материализма. Впрочем, и тогда было легко понять, что ее значение выходит за пределы разногласий двух идеологических лагерей. Риккерт, его единомышленники и оппоненты формулировали очень важные для наших дней темы: о границах науки, о соотношении искусства и науки, науки и морали, о ценностном постижении мира, о месте образа в познании, о совместимости художественной индивидуализации с исследованием естественнонаучного типа. Разумеется, указанные эпистемологические проблемы появились много ранее конца XIX века. Однако к началу текущего столетия можно было подвести итоги развития познания в Новое время, в частности, сопоставить два представления о науке, принятые в европейской цивилизации» (Шкуратов, с.60–62).

Читая это, я вдруг понял, что плохо понимаю Шкуратова. И не только в этом месте. Вспоминая всю его книгу, пытаясь увидеть ее целиком, я испытываю то же самое ощущение – местами я словно бы перестаю его понимать. Я не понимаю, что он пишет, и не понимаю это потому, что не понимаю, а что он хочет!

Раньше, читая его или Лурье, да и других психологов, я сам придерживался некоего негласного согласия, которое будто бы существовало между нами: я извлекаю из их книг нужный мне (нужный для чего-то моего, их не касающегося!) материал, а они мне его предоставляют. Иначе говоря, они меня совсем не интересовали, лишь бы материал подходил. А уж что я с ним и из него сделаю – это, в свою очередь, не касалось их. Им тоже не было дела до меня. Ученые словно бы и не для меня пишут, читатель – это побочно, – заодно и читатель пусть почитает! А вообще пишутся такие книги словно бы для того «лингвистического монстра», о котором я рассказывал в самом начале. Оказывается, он не только творец языка, но и великий цензор всего написанного в научном сообществе. Сначала он. Сначала пусть пропустит вообще хоть что-то!..а уж с читателем как-нибудь разберемся…

Я не прав. Я начал разговор со Шкуратова и Лурье, а покатил на общий стиль научного писания. К ним это как раз относится меньше, чем к другим. Если быть искренним, то как раз второе издание книги Шкуратова стало гораздо живее и человечнее. В нем он раскрылся. Но оно все равно при этом словно укутано в капустный кочан из множества слоев защит и щитов, и что-то живое то ли укрывается за ними, то ли выглядывает из-за них……

А вот у Лурье переработанную книгу я толком читать не смог, как я сейчас вспоминаю.(А ведь «Метаморфозы традиционного сознания» прочитал когда-то взахлеб.) Она совсем спряталась в наукообразную капусту, создавая из той книги учебник «Исторической этнологии». Совсем как напуганный болью ребенок…… Это все делает с нами неуязвимость, я думаю.

В капусте находят детей…… или, наверное, там прячут детские души. Нужна майевтика, нужно родовспоможение души. Каждому ученому нужен его личный Сократ, Риккерт или хотя бы искусство задавать себе вопросы. Шкуратов ведь совсем не понял Риккерта. Или, точнее, он не захотел его понять как психолог. Он предпочел обойтись с ним как историк. Риккерт говорит психологу вовсе не о том, что надо сменить метод с генерализирующего на индивидуализирующий, подобный искусству. То, о чем говорит Риккерт, требует не искусства, а профессиональной искусности.

Достаточно было лишь попробовать перевести предлагаемое Риккертом на себя и не прятаться за щитами научной неуязвимости. Метод – это путь, ведущий к цели. Понять науки возможно лишь проникнув в цель, которую они себе ставят. Понять ученого – лишь проникнув в его цель! Для того, чтобы было понятно, что хочет сказать ученый, создавая науку, нужно иметь возможность понять, а что хочет он. А ведь он чего-то же хочет! Предоставить мне материал, чтобы я его самого послал и делал из его материала свое? А он будет наблюдать за мной из капусты? Нет, он явно хочет много всего, но скрывает это.

Ученый все-таки должен сам предоставить читателю возможность понять свою цель, а для этого его книга должна быть ответом на вопрос: А чего же я хочу?

А когда ответ на этот вопрос появится, неплохо задать уточняющий вопрос:

– А зачем?

И так несколько раз…… Конечно, множественные соображения здравого смысла и разума, да просто необходимость выжить заставят в той или иной мере применяться к существующей действительности, к миру, в котором живем…… Сила солому ломит!

Впрочем, выбор всегда за нами. Иметь Сократа или убить его. Смерть – это или ничто, или нечто. Как жизнь проживешь, так она и пройдет.

Глава 1

Геродот

М. Коул, говоря о культурной парадигме в психологии, выводит ее от Геродота, «считавшего, что для того, чтобы узнать правду о прошедших событиях, необходимо понять образ жизни людей, организующий их мышление, которое, в свою очередь, влияет на их представление о прошлом» (Коул, с. 33). Найти соответствующее место у Геродота мне не удалось, хотя интерес Геродота не только к войнам, политике и религии, но и к «образу жизни людей», которых он описывает, безусловен. Практически любой рассказ о новом племени или народе обязательно включает в себя описание «обычаев и нравов», которое мы бы назвали сейчас этнографическим, может быть, и