Было очень больно слушать легенду о ночном проводнике, записанную в том же дневнике. И еще большую боль причинили душе заметки на полях. Йен всю жизнь искал способ понять и принять безвозвратное решение Локки… Упрямо не верил, что названый брат ушел из жизни без оглядки на близких! Йен знал о пытках в замке. И все же верил, что брат не отчаялся, не сдался, а наоборот – нашел спорное, даже невозможное решение. Ведь Локки был старшим, он всегда справлялся. Он был сильным! Он не мог бросить всех, кого защищал и называл семьей.

После того длинного телефонного разговора Яков утратил сон. Проклятущая фантомная боль сделалась непереносима. Вынудила искать занятия, суетиться – лишь бы отгородиться от мыслей. Боль помогла оказаться в Дубрави и поговорить с Юной совсем откровенно… И узнать: оказывается, Юне вовсе не важно, выползок ты или тварь еще похуже. Для неё ты – человек. Не призрак, не опасный и лживый нелюдь – а человек. Важный, близкий, живой… Когда это осознание окрепло, что-то очень важное изменилось, и Якову показалось, что душа начинает приживаться в мире. Как сказала бы Юна с ее привычкой все сравнивать с цветами – пускает корни. Тьма отодвинулась. Свет жизни перестал причинять боль, обжигая, как жег бы чужака… Впервые Яков прошел за порог и не замерз в норе до бессознания, хотя был к этому готов. Он исполнил дело, проводил Юну к выходу и остался во тьме… а после случилось вовсе невозможное: вопреки закону хиены он смог снова жить. Юна видела его человеком – и он перешагнул порог, хотя в спину дышала клыкастая ледяная жуть!

И сейчас – первое утро в новой жизни. Утро, когда смотреть на солнце легко, и улыбаться легко, и ощущать себя живым – легко. Но, увы, старый вопрос остался безответным. Насколько она важна – жизнь выползка, похожая на засаленную козырную шестерку, прошедшую через множество игр. Вроде и масть главная, но карта так себе – мелочь. Ее не очень и жаль… разменять. Используя ее, можно спасти людей – их жизнь неповторима; или остановить засуху, истратив себя на храмовый ритуал. Можно сделать много, и все эти дела будут важнее собственного выживания. Ведь так? Если верить в легенду, записанную Йеном – не совсем так…

«Слабые и сильные, жестокие и великодушные одинаково называют жизнь высшей ценностью. Но вкладывают в слова противоположный смысл. Разница хорошо видна лишь в момент оплаты: одни истратят свою жизнь, а иные не поскупятся, рассчитываясь чужими», – такой была еще одна заметка на полях дневника Йена.

– Есть кое-кто, – наконец, сказала Лёля, и Яков вздрогнул, он совсем забыл о своем вопросе. – Есть… живет отдельно. Со мной нельзя, от меня угроза и грязь. А только я больше всего боюсь, что он совсем про меня забудет. Тогда смысла ценить жизнь не останется. Не для денег же я живу! Ну, которые за найм. Без денег ничего не изменится, а без него я не буду знать, где остановиться, чтобы… чтобы иметь право смотреть ему в глаза.

– В мире огромное число людей живёт вообще без смысла, – Яков благодарно кивнул Лёле, он не рассчитывал на ответ, тем более искренний. – Когда мне было пятнадцать, я верил, что жить без смысла нельзя. Что смысл ценнее жизни. Смысл казался чем-то надежным, неизменным. Теперь я знаю: чем дольше живешь, тем сильнее меняется смысл. Он плавится, растворяется в сомнениях… делается неуловим и множественен. Лёля, – Яков улыбнулся сидящей напротив девушке, – вы умнее меня. Вы с первой попытки знаете, что деньги вообще за скобками, а дорогих людей надо беречь всеми силами. И еще: им нельзя причинять боль.

Лёля покрутила пальцем у виска. Яков виновато развел руками – сам знаю, что сказанное похоже на высокопарный бред, но от слов не отказываюсь. Хотелось добавить пояснения… но паровоз загудел, предупреждая о приближении к станции.

– Ну ты и трепло. Аж башка болит, – пожаловалась Лёля. – А мне пора работать.

Она встала, старательно выпрямилась, мило улыбнулась, потупила взор. Качнулась вперед-назад, повела плечами, примеряясь к новой манере держать голову и спину – слишком прямо, несколько скованно.

– Юна: она тихоня? Она не заикается?

– Говорит очень чисто. Иногда тихоня, а иногда наоборот, воспитывает злодеев и жандармов, всех скопом. Кое-кто зовет ее заучкой и садовой головой. Она выглядит рассеянной, иногда смотрит в одну точку. У нее слабое зрение.

– Вот что надо было мне втолковывать, а ты – жизнь, смысл, то да сё…

Лёля обернулась к зеркалу и подправила выражение лица: прищурилась, настороженно поджала губы. Покачала головой и попробовала снова, менее отчетливо.

– Не хромает? Не дергает руками, не кривит губы?

– Нет. Все смотрится достоверно. К тому же о Юне мало вызнали. В прошлый год ее никто не видел, да и прежние описания вряд ли точны.

– Год не видели. Удачно. Я пошла.

– Иди. После обсудим еще разок тему смысла жизни. Ладно?

Лёля кивнула и покинула купе. Яков тоже засобирался. Быстрым шагом миновал вагон и вышел на перрон из соседнего, потоптался, глядя, как в поезд забираются новые пассажиры – в купейные вагоны с короткого перрона, а в сидячие, прицепленные впереди, сразу за паровозом – лезут по приставным лестницам прямо с насыпи. Людей на станции было немного. Таких, кто явно бездельничал и мог оказаться неопытным наблюдателем, не нашлось вовсе. Леля – отметил Яков краем глаза – уже торговалась с извозчиком, перебирала монетки, высыпав их из кошеля на ладонь. Пансионная барышня получилась у нее достоверно, хотя пансион ее воспитал… скажем так, не самый престижный.

– Не переигрывает, молодец, – буркнул Яков.

Еще раз осмотрев станцию, он поморщился вроде бы брезгливо – и побрел к зданию вокзала. Купил пирожок, просмотрел газеты и поспрашивал у чистильщика башмаков и иных местных, где можно вкусно отобедать, если придется задержаться до середины дня. Отдарил малой денежкой шустрого носильщика, согласного не только рассказать дорогу к трактиру, но и проводить. Миновал привокзальную площадь, пыльную и тесную. Свернул за угол, прошел пустую улицу до поворота, заглянул во двор трактира – и там, наконец, остановился. Носильщик юркнул следом, продолжая негромко и нудно расхваливать здешнюю грибную похлебку и ругать уху. Когда с порога трактира ему кивнули, смолк и обернулся к Якову.

– Чисто. Вас не отслеживали, а вот ей, наоборот, сразу присели на хвост. С рассвета тут крутятся разные. Один купил у носильщика место на весь день, второй пристроился с пирожками. Этот… да вы сами видели, пока покупали пирожок, он точно из сыска. Следит за носильщиком. Нашу барышню не просек, смысла всего дела не понимает. Он из дешевых хвостов, безмозглый.

– Как ты сразу его рассмотрел. Ладно, пусть работает.

– Вроде есть и третий. На лавочке в парке устроился, поодаль. Глазастый! Кто таков, за кем следит, не понимаем. Но книжки так не читают. Битый час мусолит две страницы.

– Что в имении?

– Те, которые дали деньги за телеграмму о сумке, устроили засаду возле дома. К ним в усиление две машины пришло. Человек десять, и все похожи на дешевое ворье. Их старшего мы отследили. Кому звонил, тоже знаем.