На столе — сам черт ногу сломит: стопки грязных тарелок, объедки, выплеснутая заварка.

Кравченко открыл огромный, точно айсберг, роскошный холодильник. Авось хоть тут-то обыска не было!

Мечталось изъять нечто аппетитное и уже готовое к немедленному употреблению, чтобы даже не разогревать. Так, ветчина — отлично, сыр, майонез, пару маринованных огурчиков стянем да банку оливок с луком — это гостинец для упавшего духом Мещерского. А теперь хлеб…

— Хотите, кофе сварю?

Кравченко обернулся: на пороге кухни Агахан Файруз.

В глубоком трауре — вместо костюма с иголочки черные брюки, черный шерстяной свитер, черные, начищенные до блеска туфли. Взгляд тоже «черный», мрачный, глаза обведены темными кругами.

— Благодарю, Агахан. Мне не хочется кофе на ночь.

— Раз так — давайте ужинать, — секретарь брезгливо сгреб со стола грязные тарелки и свалил их в мойку, вытер стол салфеткой. — Прошу.

— Спасибо, — Кравченко чувствовал себя неловко: есть хотелось зверски, но вместе с тем — странное дело — в присутствии иранца он ощущал себя непреодолимо скованным и смущенным. «Так вот что означает мудрый совет: не вкушай пищи в доме врага», — подумал он.

Ужинали они быстро и молча. Доев, Кравченко встал.

— Вы куда? — тихо спросил Файруз. — К себе?

— Нет. Пойду в зале посижу. Девять часов всего.

— А можно мне побыть с вами, Вадим? — голос Агахана звучал глухо. — Я не могу сейчас быть один.

— Конечно. Идемте.

— Только сначала я заварю чай, особенный, тот, что у меня дома называют фенджанах.

— Хорошо, Агахан, спасибо.

— А как вы считаете, этим нашим.., сторожам, — иранец кивнул на двери холла, где в кресле сидел один из милиционеров (второй расположился в коридоре наверху так, чтобы присматривать за спальнями домочадцев), — стоит предложить перекусить?

— Предложите. Но думаю — они откажутся.

Секретарь понял, мрачно кивнул.

Кравченко перешел в музыкальный зал. «Где все? — размышлял он. — Закрылись по своим комнатам, выжидают каждый в своей норе. Кто-то горюет, а кто-то…»

Минут через пять Файруз принес мельхиоровый поднос, на котором стоял китайский фарфоровый чайник и крохотные серебряные стаканчики.

— Угощайтесь, Вадим. — Он налил в стаканчик чаю, похожего на деготь.

Кравченко попробовал — чифирь чистейшей воды, но бодрит лучше, чем кофе.

— Агахан, вам страшно? — спросил он напрямик.

— Да.

— И вы, как и все в этой семье, — Кравченко выделил это слово особо, — не понимаете, что здесь происходит?

— Нет, клянусь.

— И вы даже никого не подозреваете? Совсем никого?

Файруз молча подлил еще чаю.

— Если вы не убийца, а мне, честное слово, очень хочется в это верить, вас же форменно подставили с этим колодцем, с убийством Андрея.

Иранец по-прежнему молчал.

— Ваша комната ближе всех к спальне Марины Ивановны, — не сдавался Кравченко. — И вы ничего не слышали?

— Я крепко сплю.

— Но в доме и прежде кто-то бродил по ночам! Вспомните, как тогда испугалась Марина Ивановна. Кто-то ведь уже пытался к ней однажды проникнуть. Неужели, по-вашему, и тогда это тоже был Егор?

— Майя Тихоновна страдала бессонницей. Она всем об этом рассказывала.

— Выходит, по-вашему, это она путешествовала как привидение?

Файруз вращал пустой стаканчик в пальцах.

— Вы же в глубине души подозреваете Новлянского, Агахан, — не выдержал Кравченко. — Разве это не так?

Я же видел, как вы вчера на него смотрели.

— Мне казалось, Вадим, что… — иранец снова надолго умолк. — Словом, вчера утром мне, может быть, что-то в этом роде и показалось. Но Марина Ивановна тогда была жива. А теперь с ее смертью…

— Что, что с ее смертью?

— Она умерла, и все, все изменится в одночасье. — Секретарь снова начал волноваться, снова в его правильную русскую речь закралась ошибка:

— Я живу в этой семье три года. Мне казалось, я хорошо знаю здесь всех.

А сейчас у меня такое чувство — это совершенно незнакомые мне люди. Вернее, бафарманд, извинет, я путано выражаюсь… Ну, Марина Ивановна была солнцем этого маленького мира. И вот солнце погасло. Разве солнце, что светит в нашем большом мире, может погаснуть из-за обычных денег, пусть даже их очень, очень много? Никогда такого не случится. Если солнце погасло — это означает катастрофу, значит, произошло нечто чудовищное в самом мире, в нашей природе. Так же и здесь. Я чувствую, Вадим, произошло нечто чудовищное…

Кравченко мало что уразумел из этой образной восточной риторики. Одно только: секретарь вроде бы отвергает версию наследства, денег. «Нечто чудовищное…» А в результате три убийства. Но большего, видимо, от Файруза ждать уже не приходилось, он снова замкнулся в мрачном молчании. И тогда Кравченко решил подъехать к нему с другого конца.

— А что вы сами намерены делать, Агахан, когда всему этому ужасу все же настанет конец?

— Буду искать работу.

— Значит, не останетесь здесь?

— Нет. Я работал у Марины Ивановны. Служил ей и ее семье. Ее нет, семьи — тоже нет, есть стая волков и шакалов. Больно это осознавать. Но все равно, эти три года, что я провел здесь, возле нее, — лучшие в моей жизни. Она была великой женщиной, Вадим. Без нее мир — пуст.

Тут Кравченко отчего-то вдруг вспомнилась некая интердевочка Алина из бара на городской площади, которую посещал этот парень. А может, все дело в том, что секретарь втайне любил свою хозяйку? Ревновал ее, глушил свою тоску у проституток и в конце концов решился на…

Но он тут же усомнился в своей догадке.

— У вас о ней сложилось ложное представление. Я вас понимаю, Вадим, — продолжал Агахан тихо. — Но мы все забыли, что спальня женщины священна. Посторонние туда заходить не должны. А мы зашли. И увидели то, что видеть было нельзя. А кому от этого стало хуже? Только нам самим.

— Агахан, а у вас на родине.., ну, я про женщин хочу спросить, — хмыкнул Кравченко. — Ваши женщины очень отличаются от наших?

— Я уехал из дома юнцом. Моя первая женщина была русской. Это была такая любовь.

— Я не об этом. Хотя и об этом тоже…

— А, я понял. И отвечу так: если на Востоке женщина носит чадру, то это не только от избытка смирения. Некоторые прячут лицо, чтобы мир не обуглился от их огненных глаз.

— Красиво сказано, мда-а, вы прямо поэт, Файруз, и по-русски здорово говорите, и языков вон сколько знаете. — Кравченко смотрел в черное окно: вот и еще одна ночь наступает. Новая ночь печали и страха.