— Николаша.

Он осторожно опустил руку и увидел Петра. Петеньку. Того, кого он тогда нес на руках в толстой цигейковой шубке и не хотел сажать в санки. Кого учил плавать и кататься на коньках, с кем бегал по кромке моря, когда возил его на каникулы, у кого отобрал первые сигареты, и кто делился с ним всеми своими тайнами. Его сын, которого он впервые увидел в тот день под снегопадом на санках и сразу понял — это его сын, его плоть и кровь. Но, видимо, и тогда он тоже ошибся. Как же так получалось, что он всю жизнь ошибался? Он думал, что это его сын, а теперь он стал его надсмотрщиком и палачом.

— Мама с тобой? — хрипло спросил Николай.

— Нет. — Петя покачал головой и почему-то сказал очень громко: — Тут еда, поешь, пожалуйста, и обязательно выпей морс, вот в этой бутылке. Я приду и проверю. Выпей весь. Тебе обязательно надо побольше пить!

Потом поставил еду в миске прямо на пол — как будто на самом деле собаке, пристроил рядом большую бутылку и стакан, обернулся, быстро шагнул в сарай, прикрыв за собой дверь, и сказал шепотом:

— Не пей! Ничего не пей. Кашу можно есть, там ничего нет, а пить нельзя. Ни воду, ни морс. Вылей, она проверит. Она придет проверить. Притворись, что спишь. Как стемнеет, я приду и открою замок.

— Петя! Петю-у-уша! — раздалось снаружи.

— Прости меня! — быстро сказал Петр, вышел из сарая и закрыл дверь, а Николай еще долго не мог ни пошевелиться, ни дышать. Вот только плакать он себе запретил. Ему нельзя было плакать.

Она действительно пришла проверить. Он предусмотрительно вылил все из бутылки и из стакана в угол сарая, съел пару ложек овсянки — ему хотелось есть и нужны были силы, но он все равно побоялся, что отрава могла попасть и туда. Когда Тамара зашла в сарай, были уже сумерки, в руках у нее был фонарь, она посветила им и с довольным видом хмыкнула, когда увидела, что он лежит, неловко скорчившись, на старых тряпках, с перекошенным лицом, а из уголка рта тоненькой ниточкой течет слюна. Она подошла ближе и вдруг пнула его в бок, как раз в больное ребро, он едва сдержался, чтобы не закричать, а только замычал и простонал что-то невнятное.

— Старая свинья, — сказала она. — Тут и сдохнешь. Завтра доктору тебя покажем, бумажки оформим — и прощай, Николаша. Неплохой ты был человечишка, что там говорить, да только тупой, дворняжка, без роду, без племени. Скучно с тобой было. И трахаться с тобой скучно, и даже изменять тебе было скучно — хоть бы раз заревновал по-человечески. Да и черт с тобой.

Она вышла, шарахнув дверью, позвала Виктора, и Николай услышал, как лязгнул замок. Его снова заперли.

Он дождался, когда стемнеет, прислушиваясь к каждому шороху. Уже пропели вечерние птицы, и ухал филин, и где-то вдалеке шумела то ли река, то ли дорога. Он весь превратился в слух. Петр все не шел, и на какой-то момент он решил, что ничего не получится, Тамара будет следить за всеми, как ястреб, и Петя испугается. Но он не испугался. Наверное, было уже за полночь, когда Николай четко услышал, как скрипнул ключ и кто-то снял с петли навесной замок. Он ждал, что Петя откроет дверь или хотя бы что-то скажет, но шаги быстро стихли. Тогда он поднялся, осторожно подошел в двери и толкнул ее. Дверь поддалась, он осторожно спустился с низкого порожка, ступил в высокую траву, набрал в легкие побольше воздуха и побежал. Он мчался через лес, не разбирая дороги, и это был не он — старик Николай, нет, он снова стал тем мальчишкой, за которым гнались разъяренные мужики, готовые разорвать его за воровство. Он бежал и бежал, так быстро, как мог, и легкие горели огнем, а по лицу хлестали острые ветки. Больше всего он боялся, что будет бежать по кругу, что заблудится и вернется к своей тюрьме, и тогда ему точно конец. Он был уверен — Тамара способна на все, что угодно. Чуть больше тех ядовитых капель, и его сердце остановилось бы. Никто не стал бы делать вскрытие, она всегда знала, кому и когда заплатить, он просто исчез бы, мальчишка без роду и племени. Но только теперь все изменилось, теперь он знал, что на свете есть человек, который будет по-настоящему по нему горевать. Он не мог ее огорчить, он не мог ее обмануть, он обещал ей вернуться, так что сейчас он бежал изо всех сил не ради себя — ради нее, Фериде.

Он не знал, сколько прошло времени, ему казалось, вечность, но уже начало светать, когда он выбежал к какому-то дачному поселку. На окраине стояли покосившиеся хижины, а чуть поодаль возвышались солидные виллы. Он привалился к ближайшему забору и простоял там довольно долго, ему надо было прийти в себя и отдышаться, а потом пошел по узкому переулку и дошел до маленького домика, где в окнах горел свет. Ему было все равно, и он даже не подумал о том, как он выглядит — в порванной одежде с расцарапанным лицом. Он постучал в дверь, а когда открыли, смог выговорить только два слова:

— Дайте. Позвонить.

Леонид. Сейчас

Как ни старался Леонид, как ни пытались все в семье верить в чудо, Лидочке становилось заметно хуже. Буквально за месяц все стало резко меняться. Она все так же радовалась Лениным новым историям, все так же ждала их и слушала с распахнутыми глазами, но уже не задавала вопросов, не уточняла деталей и на следующий день почти ничего не помнила. К Леониду она была буквально патологически привязана, все время держала его за руку или под руку, даже когда ела или принимала ванну. Стоило ему отлучиться на пару минут, и она начинала беспокоиться, плакать и кричать: «Где Леня? Где Леонид?» Он старался работать как можно меньше, но все равно был вынужден ездить по делам, и тогда всем остальным приходилось несладко. Она забывала самые простые вещи, а взамен у нее в голове вдруг рождались странные истории о том, что к ним приходили какие-то люди, проверки, инспекторы. Их она вдруг начала бояться больше всего — каких-то неизвестных проверок и инспекторов. Несколько раз Мила и Вера были готовы ей поверить, когда она сообщала, что в их отсутствие к ним в дом