стучались проверяющие, но после подробных расспросов все сразу понимали, что это опять были странные игры у мамы в памяти: «проверяющие», по ее словам, хотели узнать количество окон или взвесить запасы макарон и риса, которые у них имелись.

Ей больше не хотелось наряжаться, даже для Леонида. Раньше она по полдня выбирала, какие ей надеть сережки или какой повязать шарфик, чтобы ему понравилось, а теперь она могла целыми неделями ходить в одном и том же, и нужно было следить, чтобы она приняла душ и не вытаскивала ношеные платья из корзины с грязным бельем. Леонид боялся уезжать на работу, потому что без него она была в панике, в страхе, все время что-то искала или что-то прятала. Да, она вдруг начала прятать еду. Вера обратила внимание на странный запах в комнате и обнаружила в шкафу заплесневелые бутерброды, кусок сыра и куриную ножку. Страх — вот что захватывало ее все больше. Страх потеряться, страх остаться голодной, страх, что все ее бросили.

Раньше с ней всегда было очень уютно, весело и счастливо, даже когда болезнь давала о себе знать, но тогда еще маленькими шагами, а теперь все жили в постоянном напряжении от того, что же может случиться еще. И особенно грустно и страшно было потому, что ухудшения начались так резко. Лидия Андреевна много плакала, много сердилась, ей постоянно казалось, что ее хотят обидеть, что у нее крадут вещи. Стоило ей увидеть Веру или Милу в новой кофточке, как она начинала кричать: «Воровка! Это мое!» — и успокоить ее потом было очень сложно. Она просила испечь свой любимый грушевый пирог, а потом застывала перед ним, сидя за столом, и могла неожиданно заплакать, причитая: «Зачем, зачем вы меня заставляете это есть?» Она путалась в доме, теперь уже постоянно, кричала на всех за то, что поменяли местами комнаты и даже успели перетащить в них мебель. С ней становилось все сложнее, она как будто понемногу исчезала, улетала куда-то очень далеко, и место прежней сияющей Лидочки занимал кто-то очень растерянный и очень несчастный. Она успокаивалась, только держа за руку Леню, к которому наконец-то прилетела.

С ней было сложно, но ни у кого ни разу не возникло мысли отправить ее в интернат, даже в самый дорогой, в самый лучший. Они старались делать все, чтобы ей было спокойно, чтобы ее удержать. Как-то раз они полдня распечатывали портрет Брежнева, чтобы повесить его на стену в кладовке, и в этот же день Дима приволок с барахолки бюст Ленина и радиоприемник размером почти с холодильник — такой же был в доме Лидочкиных родителей, и ей очень нравилось крутить ручки, и тогда вечером Ниночка спросила у Леонида Сергеевича, пока он настраивал огромный агрегат:

— Зачем мы все это делаем? Завтра она все равно сорвется из-за чего-нибудь другого.

— Потому что мы ее любим. — Он грустно улыбнулся. — А это самое главное. И все, что она будет забывать, мы будем делать за нее, пока у нас будет получаться. Как можно дольше.

Когда ранним утром у Леонида зазвонил телефон, он уже не спал. Он не спал несколько дней с тех пор, как Николай снова как будто исчез с лица земли. Тот прилетел в Москву почти неделю назад, позвонил ему из аэропорта и сказал, что едет домой. Леонид тогда сразу предложил ему поехать в его квартиру — она все равно пустовала, но он сказал, что хочет поговорить с Тамарой сам. Что это будет не по-мужски — отправить к ней юриста, не по-мужски и не по-человечески. Они ведь прожили вместе целую жизнь, и нужно было поставить точку, сохранив нормальные отношения. Леонид еще посмеялся про себя над «нормальными отношениями», потому что точно знал, что к Тамаре это словосочетание не может быть применено ни в каком контексте. И вот Николай уехал домой и исчез. Леонид звонил ему, но телефон был выключен. Он звонил Тамаре, но та наплела ему какую-то странную историю о том, что ее супруг приехал, они поссорились и он уехал в неизвестном направлении. Наверное, к своим бабам, ехидно хмыкнула она. Нет, она понятия не имела, когда он вернется. Леонид звонил ей несколько раз и в конце концов нарвался на нее сильно нетрезвую, когда она наорала на него и велела сдохнуть и больше ее не беспокоить. От детей Николая тоже не было никакого толка. Даже Петр, крестник Леонида, не смог сказать ничего внятного — пробурчал что-то о том, что отец собирался за город. Леонид ничего не понимал, переживал не на шутку и уже собирался в полицию, как вдруг ранним утром зазвонил телефон. Он сразу понял, что что-то случилось, что дело плохо. Николай услышал его голос и только всхлипывал в телефон. Потом трубку взяла какая-то женщина и назвала Леониду адрес. Она сказала, что его друг выглядит и чувствует себя очень скверно. Он мигом оделся, разбудил Диму, сказал ему, что у него очень срочное дело, и умчался. Ехать было далеко, и он гнал машину, не обращая внимания на камеры и штрафы. Он добрался туда только к полудню. Николай сидел на крыльце маленького деревянного домика, замотанный в овечий тулуп.

— В дом заходить наотрез отказался, — сказала сердобольная женщина, которая дала Николаю телефон и объяснила Леониду, как их найти.

Они сели в машину и почти час ехали молча. Он ни о чем не спрашивал. Николай не произнес почти ни слова, только просил останавливаться почти на каждой заправке и купить ему воду и чай. Как будто не мог напиться. А потом вдруг сказал:

— Ты был прав. Ты во всем был прав.

— Ты про что, дружище?

— Знаешь, тебя всегда все жалели, сочувствовали. Ну, что у тебя нет семьи, нет детей. Я еще как-то поругался с кем-то на Тамарином ужине, мол, нашли, чем кичиться, размножаться — тут мастерства много не надо. Накричал на человека, выпил тогда, наверное. Но не в этом дело. Так вот, они тебя жалели, а ведь ты был прав. Прожить всю жизнь одному, без жены, без детей, — не такая уж большая цена за свободу самому принимать решения. И про стакан воды я тоже теперь могу рассказать все, как есть. Ни за что и ни у кого не бери стакан воды в старости, ни у кого… Никогда не знаешь, что в нем окажется.

Леня привез его к себе в квартиру и уложил спать. Он ничего не спрашивал, он даже боялся момента, когда Николай начнет