что страх всех делает слабыми, дорогой мой, ну что тут поделать, страху трудно сопротивляться, это самое трудное — сопротивляться страху, и опять забывал проверять свою сторону, оборачивался и цеплялся за чужие зеркала.

И как раз на его стороне им попалась совсем паскудная машина. Про которую лейтенант не понял сначала, насколько она паскудная, — лупоглазый Ниссан Джук, синенький и девчачий. Ну играла там громко в Ниссане музыка и тарахтел двигатель, потому что наплевали на все и врубили кондиционер. Но на всё наплевавших они с горбоносым уже повидали порядком, и включенных кондеев тоже. От кондея и сам лейтенант сейчас бы не отказался. Он открыл дверь — там сидели две каких-то девчонки и три мужика, очень тесно сидели, и музыка громыхала, лейтенант эту музыку сделал потише и спросил, очень вежливо, не видал ли кто человека в белой рубашке с разбитым лицом и вот тут синяки на руках, он у всех это спрашивал вежливо, хотя отвечали ему по-всякому, а хозяйка сеттера даже плюнула. Но мужик за рулем Ниссана Джук улыбнулся ему и ответил, что нет, не видел, два других мужика на заднем сиденье помотали головами, и девчонки тоже сказали, что нет, и та и другая. Лейтенант прикрыл дверцу и повел профессора дальше, сзади снова грохнула музыка, он полез уже было включить фары в чьей-то брошенной Хонде и вдруг подумал, что все-таки странно они как-то сидели. Что компания была странная — две молоденькие девчонки, красивые, тихие, и три мятых каких-то невнятных жлоба, и музыка у них была странная. И что надо вернуться.

Он вернулся, опять распахнул дверцу синенького Джука, и на первой девчонке уже не было майки, а вторую укладывали лицом вниз, и отчетливо вдруг представил земляничную свою нимфу, голую, спящую в кабриолете. Ну чего тебе, жалко, что ли, ментенок, сказал жлоб на переднем сиденье, иди тоже себе найди, и опять улыбнулся — лениво, по-свойски, и вот тут лейтенант перегнул. Из-за этой улыбки. Три-четыре минуты потом он не думал совсем ничего, и было ему хорошо наконец и легко, пока он не закончил. Сам, никто ему не мешал и не смог бы ему помешать — он сам понял, что хватит. Грохотала музыка в Джуке, а все равно было тихо, и все на него смотрели — и профессор, и люди из соседних машин, и даже девчонки из Джука — с одинаково белыми лицами. Прямо много сбежалось людей, как в цирке, так ему показалось. Кулаки у него щипало, он, кажется, выбил палец, рукоятка «макарова» вся была скользкая, и хотелось сказать им — а сами-то вы чего, или просто разогнать по местам. Он же правильно сделал, как надо, но свобода и легкость пропали, и стало ему противно. Нимфа с земляничными волосами ждала его в красной мыльнице с тряпочной крышей, а вот этих всех лейтенант не знал никого и вообще ничего им был не должен, совсем.

— Бог ты мой, вы же руку, наверно, ему сломали, — догоняя, сказал горбоносый профессор, хищно раздул ноздри и вдруг засмеялся: — Мальчик вы мой дорогой. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:58

Ножей сразу принесли много — перочинных, грибных и даже столовых. Самый острый, однако, нашелся внезапно у кудрявой русалки в зеленом — рыбный, тонкий и длинный, как скальпель, с особой какой-то японской заточкой, причем прямо в русалкиной сумке рядом с пудреницей и кошельком. И вот этим самым ножом и пинцетом из той же русалкиной сумки доктор вытащил первые две в своей жизни дробины и занялся третьей. С каждой следующей дело шло чуть быстрее — оказалось, это не так уж и сложно. Через восемь минут он справился уже с половиной и выяснил заодно, что русалку зовут Алиса и она не боится крови. А жена человека с дробью в боку — боится, зато может стремительно раздобыть нож, пинцет, воду, бинты и все остальное примерно в любых количествах, буквально из-под земли. И не только она; доктор вдруг обнаружил, что все его указания выполняются незаметно и сразу — принести это, прижать здесь, еще спирта, еще воды, промокнуть ему лоб. Передвинуть машину, чтоб свет падал удобней и не пришлось двигать раненого. Нет, не только ксеноновый внедорожник, а все машины, еще раз — так, чтоб фары смотрели на госпиталь, потому что, как только он вытащил из первого человека на грязном куске асфальта первый кусок свинца, этот грязный кусок асфальта и правда стал госпиталем, пускай ненадолго.

Превращение это незамеченным не осталось, и в госпиталь, освещенный со всех сторон и заметный издалека, начинали уже тянуться новые пациенты с разными жалобами, а с ними и те, у кого жалоб не нашлось, просто страшно было сидеть в темноте. А затем, на девятой минуте (доктор как раз объяснял Алисе, как тампонировать рану), объявились и мужчина с женщиной из Тойоты, ровно по той же причине: там действительно было светло, и свет видно было издалека. А точнее, по этой причине пришел мужчина, потому что женщина понятия не имела, куда он идет и зачем, а спросить не решилась. Как и там, у закрытой двери в стене, от которой все разбежались, а он остался, — не придумала, что спросить и как начать разговор. Просто шла за ним и держала ломик. В круге света она первым делом увидела почему-то не госпиталь, а красавицу химика из Кайен, ее мертвую падчерицу, потом мамочку из Пежо и мальчика, то ли мертвого, то ли еще живого, и живых Патриотов, всех четверых, и бросилась к ним.

Инженер из Тойоты тоже увидел не госпиталь, а собрание, как у полицейского Форда, где часа два назад говорил неправильно и не то. И к собранию этому обратился. Он шагнул в середину освещенного круга и сказал про короткое замыкание и пробитый силовой кабель, поврежденный случайно участок цепи, но никто его, похоже, не понял, да и не особенно слушал. И тогда инженер сказал громче, что свет и воздух можно включить обратно, починить, он почти уверен. Без гарантий, конечно, но можно попробовать, только быстро, потому что еще через пару часов фары тоже погаснут и светить будет нечем.

Тут его наконец расслышали, и кто-то спросил, какой смысл теперь, извините, чинить воздух, когда он поступает снаружи и бог знает, что там в нем может быть, в том наружном воздухе, и остался ли он там вообще. И еще неизвестно, сказал кто-то другой, не станет ли хуже, когда этот воздух оттуда потечет к нам, извините, сюда. А такой в этом смысл, закричал в ответ инженер тем же голосом, каким раньше кричал «вы не видели девочку», такой в этом смысл, что про воздух снаружи и правда ничего не известно, но известно зато другое: если воздух — любой, и неважно какой, не начнет поступать оттуда, то внутри он, представьте, закончится точно, причем очень скоро. Может быть, даже раньше, чем сдохнут в машинах аккумуляторы.

 

Доктор вспомнил про батюшкин трамадол, который тяжелым раздали всем, и вмешиваться не стал. Он был занят, и потом, у него-то в запасе оставалось целых шесть или восемь часов без страданий и криков. Инженер из Тойоты был просто не обезболен и сейчас искал себе свой трамадол, а за это доктор не отвечал.

Женщина из Тойоты тоже была занята: обнимала красавицу химика в черном платье. У красавицы срезало дробью лоскут кожи со лба и вырвало клок волос, и жасмином она больше не пахла. Не дается перевязать, говорила жена-Патриот,