в тот снегопад, Мо Жань возненавидел себя за собственное бессилие и Чу Ваньнина за то, что тот предпочел оставаться безучастным зрителем. Именно тогда он сделал свой первый шаг в бездну и начал свое падение в кромешную тьму… Однако, откуда ему было знать?!

Это подделка… оказывается, все было лишь подделкой!

Оказывается, ради этого якобы умершего человека половину жизни он прожил во власти одержимости и безумия, уничтожил весь мир и, в конце концов, свел в могилу того, кого любил больше всех на свете.

Это абсурд… Абсурд!

Гнев и боль клокотали в нем так, что немела кожа головы и кровь стыла в жилах. Болезненно прищурившись, он закричал:

— Ты… и нечистая совесть тебе жить не мешала!

— Моя совесть кристально чиста, — Ши Мэй слегка улыбнулся. — Это ведь ты — Наступающий на бессмертных Император.

— …

Эти четыре слова, словно острый нож, вонзились прямо в сердце[245.2].

— Какая разница, по какой причине ты взял в руки нож. Будь то из-за ненависти и обиды или из-за того, что ты не смог смириться, но сейчас твои руки по локоть в крови.

С этими словами он нарочно, словно хвастаясь своим трофеем, еще крепче сжал в объятиях находящегося без сознания Чу Ваньнина.

— Как Наступающий на бессмертных Император, на руках которого столько крови, может быть с этой белоснежной яшмой мира совершенствования — безупречным бессмертным Бэйдоу?

От лица Мо Жаня отлила последняя капля крови.

Ши Мэй отлично знал все его болевые точки, поэтому сейчас, ударив своим скорпионьим хвостом, все глубже вонзал ядовитое жало в тело противника. Прищурившись, он начал постепенно усиливать нажим.

— Ты достоин его? Ты сам не видишь, какой ты грязный? Ты — подлый вор.

Поднявшийся ветер рассеял туманную дымку, из-за туч выглянула яркая и чисто-белая луна.

Ши Мэй улыбался, но каждое его острое слово ранило больнее ножа:

— Тасянь-Цзюнь, все дни, что ты был рядом с ним, украдены тобой. Никто лучше тебя не знает, что ты за дрянь, мне нет нужды тебе об этом напоминать.

И без того обескровленные губы Мо Жаня стали белее, чем у мертвеца. Гнев, печаль, ужас, сожаление и угрызения совести разрывали его нутро на куски. Никто не смог бы принять столько эмоций и не сойти с ума.

— Я…

— Давай без этих «я», — Ши Мэй преувеличенно печально вздохнул, — я — что? Неужели ты всерьез полагаешь, что раз полжизни ты прожил как образцовый наставник Мо и спас несколько человеческих жизней, этого будет достаточно, чтобы стереть все твои грехи?

Взглянув в лицо Мо Жаню, он насмешливо усмехнулся:

— Думаешь, ты такой особенный.

Мо Жань окончательно потерял дар речи.

— Теперь у Учителя есть воспоминания о прошлой жизни и всех тех безумных вещах, что ты делал, людях, которых ты убил, городах, которые ты вырезал, всех твоих порочащих память предков деяниях и перенесенных им унижениях… Ты разбил ему сердце, и теперь он будет все это помнить. Все эти воспоминания теперь у него в голове, — Ши Мэй сделал паузу и с заметным интересом взглянул в лицо Мо Жаня. Удовлетворенный увиденным, он довольно улыбнулся. — Образцовый наставник Мо, пора склонить голову и признать свою вину.

Склонить голову? Признать свою вину…

Вся жизнь превратилась в абсурд и кошмар — и все из-за одной ошибки.

Мо Жань тяжело сглотнул. Покрасневшими глазами он пристально смотрел туда, где на верхушке дерева находился тот самый человек. Но едва его взгляд коснулся спящего в чужих объятьях Чу Ваньнина, как его вновь захлестнула невыносимая душевная боль, а горящий взгляд увял подобно засохшему камышу. Он поспешно отвернулся.

— Ты подумал, как же сильно он разозлится, когда очнется и поймет, что ты так долго его обманывал? — Ши Мэй ласково погладил Чу Ваньнина по щеке, после чего похожие на молодые стебли бамбука тонкие белые пальцы скользнули ниже и нежно обвели контур его губ. — Тебе ли не знать, насколько сильный характер и взрывной темперамент у нашего Учителя... Ты думаешь, он сможет простить тебя?

Его слова вонзились в самое уязвимое место и, услышав их, тот, на кого они были нацелены, словно провалился в ледяную прорубь.

Простить…

Мо Жань никогда не смел желать ничего невозможного, но всегда надеялся, что ему удастся избежать страшного суда. Даже в самом страшном сне он представить себе не мог, что этот день все-таки придет.

Мо Жань поспешил закрыть глаза, спрятав их за едва дрожащими ресницами.

Среди затуманенных гор и долин неспешно плыл почти неземной голос Ши Мэя, который казался гласом небожителя, уговаривающим человека повернуть назад и не входить в юдоль скорби и бесконечных страданий:

— Не надо гнаться за нами, возвращайся на Пик Сышэн. Когда ты доберешься туда, сразу поймешь, о каком сюрпризе я тебе говорил, — горное эхо вторило каждому его слову. — Не противься и должным образом прими то, что я для тебя приготовил, — Ши Мэй сделал паузу, а потом, словно вспомнив о чем-то, устремил взгляд своих прекрасных персиковых глаз на стоящего под деревом человека. — Кроме того, А-Жань, говоря по существу, мы ведь с тобой совершенно разные люди, поэтому ты никогда не сможешь принять то, что я хочу, — тепло в его голосе и этот мягкий тон невольно напомнили речь того прежнего брата-наставника, который спрашивал у Мо Жаня, вкусные ли сегодня пельмешки и достаточно ли острого перца в масляном соусе. — Я еще не потерял человеческий облик и не настолько безумен, как ты, так что без особой причины не буду вредить родным и близким людям. Однако…

Так и не договорив, он замолчал, видимо, не желая говорить дальше.

Мо Жань тут же резко вскинулся:

— Что ты задумал?!

Заметив куда направлен его горящий взгляд, Ши Мэй посмотрел на Чу Ваньнина и не смог скрыть довольную улыбку:

— Не переживай, Учитель останется со мной. Возможно, я немного побеспокою[245.3] его, но вреда не причиню. Он такой светлый и чистый человек, так что я лучше тебя знаю, как нужно его любить и жалеть…

Казалось, каждый звук мягко просачивается между его зубами и, собравшись на губах, легко выплевывается наружу.

Все тело Мо Жаня трясло от гнева. Если бы в эту минуту у него была духовная сила, Ши Мэй был бы уже разорван на куски.

Но этот человек все очень точно просчитал: раз сейчас у него