– Почему, Иван Петрович?

– Я не хочу портить вам настроение. Тем более, что мы обо всем договорились, и я в вашей ответственности и надежности нисколько не сомневаюсь.

– Тогда прочти хотя бы одно стихотворение под этим общим названием.

– Это я сделаю с удовольствием, потому что я знаю, как вы любите слушать мои стихи. Тем более, они при мне.

Иван достал из голенища левого сапога скомканную ученическую тетрадь и, открыв страницу, повернулся к лесу, из-за которого слабыми лучами пробивалось уходящее солнце.

– Слушай и ты, светило мое бессеребряное, – тихо прошептал он и начал читать громко, напористо, размахивая потухшей сигаретой:

Иван вдруг замолчал, но, бросив сигарету в сторону, опять продолжил:

– Бравурные стихи, – почему-то оборвал его Молчанов и глубоко задумался.

– Да, Александр Тимофеевич! Из наболевшей песни слов не выбросишь.

– Пойдем в дом, Иван. Я у тебя никогда не был. Мне интересно глянуть на твое жилище.

– Пойдемте. Там сейчас весело. Пахнет черемухой и самогоном.

– А кто на тальянке играет?

– «Айвазовский». Он и на гармошке большой мастер и в живописи.

– Он случайно не родственник известного художника Ивана Айвазовского?

– Нет. Но он человек такого же романтического склада и воображения. Он ждет не дождется инопланетян. И я теперь полон ожиданий. Пойдемте, Александр Тимофеевич, посмотрите, как я живу.

В доме Кузнецова веселье лилось рекой. «Айвазовский» лихо наяривал на гармошке, и когда Марья Лиственница стала показывать каленца устюжанской кадрили, он не выдержал и тоже пошел в пляс.

– Летите, рученьки! Плывите, ноженьки! Чего накуксился, ты мой хорошенький? – выкрикивала Марья Лиственница в такт кадрили, все время почему-то обращаясь к Майклу Мардахаевичу.

– Ну что, мерикашка, голову повесил? У нас в деревне мерин был, тоже мериканцем звали. Так он как услышит кадриль, сразу конем голову поднимал, хотя и мерин.

Майкл Мардахаевич немного растерялся, плохо зная, что такое мерин, начал приводить в порядок свою внешность, но Марья Лиственница нежно похлопала его по ширинке и ловко затащила иностранца в кадриль.

– У нас в России, – пыталась объяснить она во время пляски, – любая тварь гожа, особенно без рода и без племени, и живет которая одним святым духом. У тебя женка есть?

Майкл Сороз хорошо знал, что такое тварь, но, что такое женка, ни в одном гарвардском словаре не встречал.

– Я тебя еще раз спрашиваю, у тебя женка есть? – не унималась Лиственница, разбросав свои густые волосы по сторонам округлого и рдеющего от самогона и пляски лица.

– Кто такой женка? – притоптывая в размер кадрили, громко спросил он у «Айвазовского». – Жаба, моя знает, жито тоже знает, а вот кто такой женка, моя первый раз слышит.

– Одно и то же! – пояснил ему «Айвазовский», и рудовая изба вдруг затряслась от хохота.

– Одно и то же?! – громко повторил Майкл Мардахаевич слова «Айвазовского», и пятистенная изба разразилась еще большим весельем.

Иван Петрович бесшумно вошел в горницу вместе с Молчановым и сразу замлел от радости и удивления. В избе был дух праздника, наполненного неистовой энергией сердечного единства и буйством человеческих страстей. Марья Лиственница, рдеющая от кадрили и хмельного напитка, находилась во власти долгожданного вечера и, раскинув свои длинные, удивительно нежные, дрожащие от чувств руки, демонстрировала такие необыкновенные движения кадрили, что у Ивана защемило в груди.

«Ох, эта любовь! – почему-то подумал он. – Всегда дух захватывает, несет, черт знает, куда, трясет, словно с бодуна, и никогда не тлеет, не ползет тихим сапом. А ведь любовь тоже имеет свою корпускулу, свои квантовые переходы из одной биологической молекулы в другую. Но почему на эту тему я не общался ни с духом Ломоносова, ни с духом Эйнштейна? А теперь смогу ли я вообще услышать, хотя бы почувствовать взаимность тех человеческих душ, которые стали для меня символом мудрости, откровения?».

– Ну что, сердцеед, присоединяйся! – словно раскат грома, пронзил его душу голос Марьи Лиственницы. – Иди кадрилица, пока любовь мою бесы не съели.

– Я тебе сейчас покадрилюсь, королева ширинок и лысых хвостов.

– Отстань от Ивана, – почти выкрикнул «Айвазовский» и перестал играть на тальянке. – Иван Петрович, ну что? – с дрожью в голосе спросил он, взяв своего друга за плечи. – Будет жить Земля или нет? – и сильно переменился в лице.

В горнице наступило гробовое молчание, и все почему-то с надеждой и волнением смотрели на Ивана Петровича, как будто он в одночасье спустился с иконостаса и стал вдруг живым человеком, чтобы вот именно сейчас решить судьбу планеты.

– Должна она жить, Федор Понтелеймонович. – тихо ответил Иван и, прищурившись, закрыл глаза. – Правда, на этот раз многое от людей зависит, и космос один не справится. И, в первую очередь, от нашего дорогого гостя Александра Тимофеевича. Многие думают, что если солнце светит на Земле и душа требует адреналина, то можно делать на ней все, что в голову придет, особенно когда есть бабло. А на деле оказывается совсем не так.

– Золотые слова, Иван Петрович. Дай бог тебе здоровья и сил. Я думаю, что ты на этот раз уважишь меня. Дорогие гости! – неожиданно обратился «Айвазовский» ко всем присутствующим, – наверняка вам известно, что мы с Иваном Петровичем и, конечно, с его ненаглядной любовью…

– Марьей Лиственницей! – неожиданно воскликнул вертолетчик, не выдержав долгой паузы «Айвазовского».

– Нет, вы ошиблись, уважаемый пилот. Марья Лиственница останется здесь, на Земле. У нее мерин в стойле, стельная корова во дворе и четверо грудных поросят. С нами полетит ее дочь, Вера Лешукова. Одним словом, вам известно, что мы покидаем Землю?

– Известно! Известно! – подхватил Майкл Мардахаевич. – Только моя тоже должен лететь, обязательно лететь.

– А куда же без тебя, заморское пугало? Американцы, так же, как и евреи, по всей земле летают. Почему бы им космос не окучить? Короче, в эти теплые весенние сумерки я прошу вас зажечь свечи, лучины и попросить Ивана Петровича почитать стихи, которые он написал специально для другой планеты.