А я стою и размышляю — на Журавлёву он тоже подобное выплескивает? Или она понимает, чувствует и не доводит его до крайности?

— То, что я упустил — планировал наверстать вместе с тобой!

— И именно поэтому закрутил роман с Настей?

Наиль вскидывает брови и на секунду затихает. Не спорит, что это хуйня, а внутри меня с каждой секундой дотлевают остатки надежды.

— Я не кручу с ней роман. В отличие от тебя, я могу сдерживаться.

— А сорваться хотелось?

Вопрос слетает с губ куда раньше, чем я пытаюсь его обдумать. Получать подтверждение больно. Ещё невыносимее — заранее читать это в глазах мужа.

— Хотелось.

— Сильно?

Плыву взглядом ниже — к шее и подбородку. Тело мелко колотит.

— Блядь, да.

Я тяну губы в вымученной улыбке. Стараюсь сделать вдох-выдох, но захлёбываюсь чем-то горьким и ядовитым.

Супер.

— В какой момент остановился?

Звучу жалобно. В какой-то момент всхлипываю. Должно стать хоть на миллиграмм легче от того, что красная линия не была пройдена, но становится только невыносимее, что ради стопа приходилось прилагать усилия. В нормальных семьях такой вопрос даже не стоит. Нет — и точка.

— Поля…

— Что, Поля? Когда? Когда перевозил шмотки?

Наиль качает головой, а я теряюсь в догадках. Позже? После кальяна?

— Как это было? Ты её уже раздел? Поцеловал? Вручил ей член? Чтобы не обижалась — трахнул хотя бы пальцами?

Когда пытается притянуть меня ближе, чтобы прекратить и заткнуть — я выставляю ладони вперёд и решительно отталкиваю.

В ноздри вбивается запах кожи, парфюма и крови. Дикая смесь. Ненормальные эмоции и чувства. Адский накал и агония. За всем этим последует одна маленькая мучительная смерть.

— Не трогай. И не отвечай — лучше молчи.

Мои просьбы не действуют. Я не слабая, просто муж во много раз сильнее. Пресекает любое сопротивление, притягивает.

Я что есть мочи дёргаюсь и изворачиваюсь, но тщетно. Ни хочу ни тепла, ни близости. Ничего больше. Меня нечем наполнить. Я пустая, вот честно.

— Мне неприятно, Иль! Пусти! Пусти, слышишь!?

Слёзы срываются и катятся по щекам, а в груди разрастается бездонная чёрная дыра, которая всасывает последние остатки хорошего.

Я сжимаю зубы до хруста. Замахиваюсь. Смотрю с ненавистью. Осознаю, что муж зеркалит мои же поступки, но кто сказал, что мне от самой себя ни разу не тошно?

— Я мудак, согласен. Ну давай, бей. Хочешь же? Бей!

Голос Наиля звучит, будто под водой — глухо и отстраненно. Доводит, подначивает.

Я чувствую, как кровь приливает к лицу. Как вздуваются вены на висках. Как горло стискивает огромная обида.

Поддаюсь. Поднимаю руку, целюсь. Завожу за голову и бью.

Последнее, что вижу, прежде чем разорвать зрительный контакт — горечь и сожаление в глазах мужа.

Если он мудак, то кто я? Понятия не имею.

Тишину комнаты разрывает звонкая сильная пощёчина. Я никогда не замахивалась на мужа. Даже в планах не было. Он на меня тем более — не так воспитан.

Наши отношения были лёгкими и беспроблемными, а сейчас я не испытываю даже грамма вины за то, что вложила в удар максимум из возможного.

Это очень плохо, да?

Ровные чувственные губы, которые я обожала зацеловывать, заметно дёргаются и кривятся в улыбке. На щеке остается красный отпечаток моей руки.

— Легче?

Наиль не двигается и продолжает стоять передо мной с часто вздымающейся грудной клеткой.

Я не знаю, что чувствует он, но мои реакции пугают. В них доза утешения и удовлетворения. В них ясное осознание того, что у нас больше не получится. Правда. Мы собираем осколки, а они, сука, не клеятся и отваливаются. Напрасная и каторжная работа.

— Можешь больше не сдерживаться — выеби её как следует. Уже можно. Уже похуй.

Новый виток разговора поднимает очередной шторм за рёбрами. Я вспоминаю, что нахожусь в плотном кольце крепких рук и отчаянно пытаюсь вырваться.

— Поля, заткнись!

Наиль наклоняется и задевает горячими губами висок. Прерывается, дует на кожу. Затем продолжает покрывать поцелуями каждый воспаленный сантиметр. Везде, где может дотянуться и куда попадает.

Странно, что при этом я не испытываю брезгливости, а только мазохистское удовольствие. Мне приятно. И невыносимо, просто до ужаса больно.

— Вот только не думай, что я буду терпеливо ждать, пока ты ею переболеешь!.. Господи, ненавижу!

Я ужом изворачиваюсь, взвизгиваю. Сжимаю пальцы в кулаки. Больше не требую разрешения, чтобы ударить и без спросу молочу по плечам, шее, грудной клетке… Менее активнее. И ещё. И ещё.

— Сильнее. Ну же, давай! Делай из меня самого хуевого мужа на свете. Мсти, проклинай, ненавидь. Всё то, на что заслужил.

Наиль требует громким раскатистым голосом, а затем вдруг послабляет хватку и замирает. Я не сразу понимаю, в чем дело. Размыкаю пальцы, опускаю руки вдоль туловища. Оборачиваюсь и… леденею.

— Да разведитесь вы уже!

Детский голосок врывается в непростой взрослый разговор чересчур неожиданно. Я открываю и закрываю рот. Рассматриваю запыхавшуюся Мышку со всклоченными волосами и горящими глазами.

— Солнышко…

Нужно произнести какую-нибудь утешительную фразу и ловко придумать отмазку, но в горле ком, а Наиль ничуть не выручает.

— Разведитесь наконец!

Маришка с презрением выплевывает последнюю фразу, а затем разворачивается на пятках и уносится прочь.

Я слышу шаги в прихожей и то, как хлопает тяжелая металлическая дверь.

Следом на плечи обрушивается осознание того, что мы не только себя убиваем — мы калечим психику ребёнка. Это хуже. В миллион раз хуже нашей собственной.

Было глупо думать, что почти десятилетний ребёнок ничегошеньки не понимает. Было наивно делать вид, что мы спасаем семью только ради неё. Кто сказал, что Мышка потом оценит и скажет спасибо за эту пропитанную негативом атмосферу?

— Будь дома — я догоню.

Наиль срывается следом за дочкой, а я подхожу к окну и,