короля в глубь солара. Ошеломленный таким нарушением приличий, Жан забормотал было извинения по поводу поведения Пьера. Но Ричард только рассмеялся и распахнул шире дверь, позволяя Жану разглядеть человека, которого стискивает в медвежьих объятьях Пьер. Издав хриплый вопль изумления, Жан устремился вперед и тоже обнял Гийома.

Следом разразился сущий бедлам, потому как все трое братьев говорили одновременно, смеялись, плакали, от души хлопали друг друга по спине. Ричард и Генрих с улыбкой наблюдали за встречей. Гийом заметно похудел, некогда округлое лицо казалось впалым и заострившимся. И еще он показался их испытующему взгляду постаревшим. Но юмор его никуда не делся, как и громкий, веселый смех.

— Кто бы мог подумать, что за вашего меньшого братца отвалят королевский выкуп? — воскликнул он.

— Точнее говоря, эмирский, — с усмешкой поправил его Генрих. — А еще точнее, десятиэмирский. Дядя отпустил десять знатных сарацин в обмен на освобождение Гийома.

Благодарные братья принялись благодарить Ричарда за щедрость, удивляясь, как мог он расстаться с такой огромной суммой ради простого норманнского рыцаря, который всего лишь исполнял свои обязанности — защищал короля. Но для Ричарда то был долг чести, из тех, которые платят, не стоя за ценой. Государь пояснил, что ничего не говорил из опасений, что переговоры могут сорваться в последний момент. А еще ему хотелось удивить братьев, понаблюдать за радостной встречей с Гийомом. Воссоединение удалось на славу — никогда не видел он троих людей столь таких же счастливых, как братья де Пре в тот октябрьский вечер во дворце в Акре. Но глядя на эти заплаканные, счастливые лица, Ричард пришел в растерянность от охватившего его чувства — острого приступа зависти.

Когда де Пре наконец ушли, восторженные настолько, что ноги их, казалось, парят над лестницей, Ричард и Генрих обменялись довольными улыбками. Потом король удивил графа, спросив его, близок ли он со своим младшим братом.

— Да, пожалуй, — согласился Генрих. — Я намного старше Тибо, конечно, — когда он появился на свет, мне уже стукнуло тринадцать. Это дало мне возможность разыгрывать из себя мудрого брата, — и эта роль доставляла мне огромное удовольствие. — При этом воспоминании граф хмыкнул. — А когда два года спустя умер наш отец, я, сдается, стал вести себя по отношению к Тибо еще более покровительственно. Он хороший мальчик, так хотел поехать со мной в Святую землю...

На лицо молодого человека набежала тень, но тоска по дому была забыта, стоило Ричарду заговорить о своих братьях — прежде ему никогда не доводилось слышать, чтобы дядя обсуждал их.

— Хэл не был «мудрым старшим братом», это уж точно. Он, и в реку свалившись, воды бы не нашел. Хуже того, парень был податлив как воск, клонился под малейшим ветерком. Сделайся он королем, это стало бы катастрофой для всех кроме французского монарха. А вот мой братец Жоффруа... Тот был слишком себе на уме, и сколько себя помню, мы постоянно цапались. Может статься, причина крылась в том, что мы были почти ровесниками, всего год разницы. Всегда соперники, друзья — никогда.

Ричард подошел к столу на козлах, потянулся за кувшином с вином, но потом передумал.

— С Джонни обстояло иначе. Он на девять лет младше, и я почти не видел, как он взрослел, потому как ему пришлось учиться несколько лет при монастыре Фонтевро. Родители подумывали о церковной карьере для него. Но для нее он подходит исключительно плохо. Как-то раз отец доверил ему власть — послал править Ирландией, когда парню исполнилось восемнадцать. Так Джон ухитрился все испортить. А еще в семнадцать он поддержал Жоффруа в нападении на Аквитанию. Но я винил в этом отца. Это папа сказал Джону, что Аквитания его, если он сумеет ее взять. А стоило Жоффруа и Джонни попробовать это сделать, тут же отозвал их, утверждая, что заявил это не всерьез. Я думаю иногда, не то же ли самое сказал он рыцарям, убившим Томаса Бекета. Это случилось после того, как король пришел в ярость от бесстыдных насмешек «безродного клерка».

Генрих был заинтригован, потому как тема споров в неспокойной семье дяди всегда находилась под запретом, и будучи родней Ричарду с материнской стороны, не мог знать о подробностей о жестоких междоусобицах Анжуйцев.

— Но став королем, ты проявил к Джонни небывалую щедрость, — перебил рассказ граф, и не удержавшись, потому как всегда косо смотрел на Джона, добавил: — Большую, чем он того заслуживал. Ты дал ему богатую наследницу и земли, приносившие четыре тысячи фунтов годового дохода!

— Моей матери это тоже не понравилось, — признался Ричард. — Но наш батюшка играл с Джонни в те же самые проклятые игры, что и со всеми нами. Мне казалось, парень заслуживает шанса показать, что ему можно доверять.

— И он показал. — Обычно Генрих не судил строго, но в данном случае полагал, что грех Джона — измена брату, королю и крестоносцу, не подлежит прощению.

— Да, показал. — Ричард хмуро кивнул.

В пятницу, девятого октября, Ричард был готов отплыть на родину. Многочисленная армия, прошедшая с ним Сицилию, Кипр и Святую землю, истаяла от болезней и потерь. Галеры были плохо приспособлены по бурному зимнему морю, поэтому те из них, которые сочли еще годными, король отдал Генриху, а сам решил отправиться на большом бусе. Тот мог вместить сотни пассажиров, но глядя на одинокий корабль, Генрих не мог не сравнивать это зрелище с впечатляющим прибытием Ричарда под Акру шестнадцать месяцев назад. Еще ему не давала покоя мысль об опасностях, которыми чреваты свирепые штормы, бушующие в это время года в Греческом море. И о врагах, питающих обиды — как справедливые, так и нет, — и которые все до единого мечтают отомстить дяде.

Граф пытался скрыть озабоченность, и заставил себя улыбнуться, когда Ричард чмокнул Изабеллу, а потом небрежно обнял племянника, будто собирался всего лишь сплавать до Яффы. Наигранное спокойствие Генриха не обмануло его супругу. Изабелла опасалась этого дня, понимала, каким тяжелым будет он для мужа, знала о его сомнениях насчет новой жизни в Утремере. Он всего лишь делает вид, что доволен, но сам факт, что за пять месяцев Генрих и пальцем не шевельнул, чтобы устроить коронацию, говорил о многом. Не ускользнуло от нее и то, что он продолжает величать себя графом Шампанским, и она тратила массу времени, пытаясь найти способ дать ему почувствовать себя не изгнанником в чужой