Но она сидела. Пока он выходил на кухню за водой, пока возвращался. Вручал стакан, отмечая, насколько же пальцы трясутся, а руки слабые… Еле умудрилась сделать несколько глотков, немного расплескав. Забрал стакан, поставил на комод, повернулся к ней…

Смотревшую виновато на пол перед собой…

— Извините за истерику. Я… Я не хотела…

И тут уж сдерживайся или нет — но шумный выдох рождается сам. Аня вздрагивает, безошибочно определяя раздражение… Кривится… И готовится к чему-угодно. Это видно. Потому что вся напрягается… Хочет то ли отползти уже по кровати, то ли прошмыкнуть в дверь…

Но не успевает.

Корней возвращается в два шага, присаживается, кладет свои руки на ее колени, смотрит в глаза впервые не сверху вниз и снисходительно, а снизу и без попыток скрыть искреннее желание, чтобы все поняла. Правильно.

— Еще раз, Аня. Тебе не за что извиняться. Извиняться должен я. И ты не обязана прощать. Даже понимать. Тем более, входить в положение. Если хочешь прекратить наше общение — скажи. Я сниму тебе квартиру. Все дальнейшее взаимодействие будет проходить через посредников. Это не сложно. Решать тебе. Это первое. Второе… Я не имел права тебя оскорблять. Никто не имеет. Но ты должна четко понимать, что предложенное тем парнем — это тоже в какой-то мере оскорбление. И речь не столько о самой тачке. Каждый вправе решать, как ему нравится. Но я же понимаю, что это не о тебе. И ты тоже понимаешь…

Если первое Аня слушала, практически не выражая эмоций, то на второе отреагировала, снова хмурясь, закусывая губу, стараясь отвернуться. Потому что угадал. Для девочки, мечтавшей о другом, это было… Сложно. Но она почти смирилась. Почти.

— Третье. Не обесценивай себя. Ты красивая, умная, талантливая, работоспособная. Ты любишь свою бабушку — это видно. Ты целеустремленная. Ты очень человеколюбивая. В тебе нет гордыни. Ты ведешь себя достойно там, где другой сорвался бы. Там где я сорвался — ты ведешь себя достойно. Почему считаешь, что кому-то что-то нужно доказывать?

— Потому что этого мало…

Аня шепнула, а на глазах опять слезы, которые она пытается скрыть за улыбкой. Несмелой, натужной…

— Потому что этого мало, чтобы меня любила мама. Чтобы вы видели во мне не просто глупую девочку. Чтобы мне не предлагали… На заднем…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — Аня…

Корней прервал, испытывая то, что испытывать совершенно не хочет — боль в грудине из-за девчонкиных слов.

— Что?

— Ты даже сейчас пытаешься обесценить. Зачем? Нельзя втоптать в грязь человека, если он не чувствует себя грязью. Зачем ты себя закапываешь?

— А что мне делать? Как мне жить, скажите? Просто скажите, и я… Я буду. Я не хочу больше так…

— Перестань копать в себя. Посмотри вокруг. Увидь, что вокруг есть, кому поставить поступки в вину. Не ищи все причины в себе. Их там нет. Не твоя вина, что мать не способна нести ответственность за свои поступки. Она лишается большего — она лишается тебя. Не твоя вина, что Вадим обкрутил вас вокруг пальца. Не твоя вина, что этот твой… Самый лучший… Не может одновременно думать и хотеть. Пусть начнет с первого. В следующий раз… Если он будет.

— Не будет.

Аня ответила тихо, не сомневаясь в своих словах. Корней же… Снова отчего-то захотел улыбнуться, но на сей раз сдержался.

— Не твоя вина, что я… Слишком черствый. Привык к слишком другому. Что я не умею общаться с беззащитными передо мной людьми. Что я не рискнул бы… — произнес, увидел, что Аня снова вскидывает взгляд, смотрит со страхом… И ведь самое время обрубить. Они же говорят честно, но он… Зачем-то смягчает. — Что я вряд ли рискнул бы взять на себя ответственность за то, чтобы оправдать твои ожидания. Ты слишком романтична… Для меня. Слишком молодая. Это не плохо, Аня. Это хорошо. Маленькая совсем, а уже мудрая. Ответственная. Но просто…

— Просто вам не нужна…

Аня заключила, высвобождая руку из-под мужских пальцев, потянулась к лицу, чтобы смахнуть новую слезинку.

И за второй потянулась, но застыла, потому что Высоцкий сработал на опережение. Первый приложил большой палец к нежной коже под нижним веком, собирая влагу…

— Ты устала. Тебе нужно отдохнуть. Давай завтра договорим…

И вроде бы его предложение более чем логичное, но Аню начинает крыть новая волна тоски.

— Давайте сегодня. Просто скажите… Просто скажите, чтобы не надеялась. Мне так легче будет. Пожалуйста. А то… Я же намечтаю, понимаете? Намечтаю, а потом… А потом вы снова здесь… С кем-то… А у меня сердце в клочья…

И если раньше это казалось Корнею просто досадным происшествием, то сейчас будто впервые ощутил это ее «сердце в клочья». И ведь держалась бы. Умницей держалась. В отличие от него. Взрослого. Умного. В некоторых кругах даже авторитетного.

— Ты даже когда плачешь — красивая… — и вроде бы самое время отнестись с пониманием и, главное, снисхождением к просьбе. Разумной просьбе девочки. Но Корней…

Проводит еще раз по щеке, поднимается к уху, заправляет за него одну из кудряшек, ловит непонимающие девичьи взгляды, но не реагирует на них достойным образом. Ведет пальцем по уху, спускается по мочке, скользит по контуру лица, останавливается под губами, чуть тянет вверх, как бы прося приподнять подбородок…

И пусть взгляд у девочки по-прежнему испуганный, облик тут же становится гордым. И ей так идет. Будто природой предназначено нести себя так — гордо. Не испытывая страхов. Не сомневаясь в собственной ценности.

Так, как он несет себя тридцать два года… Вряд ли имея для этого больше оснований, чем девятнадцатилетняя Аня Ланцова.

— Очень красивая, Аня.

Уголки мужских губ приподнялись в улыбке, а девочка только непроизвольно сглотнула…

И стоило опустить взгляд, Корней знал, увидит, как молочные предплечья покрылись гусиной кожей. Но зачем смотреть, если понятно и без этого?

— Попробуй поспать, пожалуйста. И не продумывай план бегства. Я обещаю — будет так, как ты скажешь. Утром установишь свои правила. Мои кончились.

Корней произнес, убрал руку, встал, спрятал обе в карманы и вышел, прикрыв за собой дверь.

Когда дверь за Высоцким закрылась, Ане казалось, что она в жизни не сможет заснуть. Слишком ночь была тяжелой. Но, как оказалось, заблуждалась. Смогла. Заснуть еще раньше, чем исполнить просьбу Корнея — до того, как обдумать собственные новые правила. Причем спокойным, будто даже сладким, сном. Глубоким. Без сновидений. Без метания по подушке и скулежа, как могло бы быть.