Фаустина никак не могла примириться с таким резким изменением в поведении своей приемной дочери. Ее природная доброта мешала ей понять, как Беатрис могла совершенно хладнокровно убить двоих хорошо знакомых ей людей и после этого не только не раскаяться, но и даже угрожать убить свою приемную мать. Фаустина не раз разговаривала об этом с Марией Эмилией, но той так и не удалось ей это объяснить. Хотя Мария Эмилия и рассказывала своей подруге о негативном влиянии на человеческую волю такого сильного чувства, как жажда мести, которая, несомненно, была доминирующим мотивом при совершении Беатрис этих преступлений, и признавалась, что и сама испытывала подобное чувство в самые критические моменты своей жизни, Фаустина так и не смогла принять эти объяснения.

Несколько недель назад они вдвоем дружно отвергли предложение королевского исповедника Раваго и инквизитора Переса Прадо изгнать из Беатрис нечистую силу. Эти два священника в один голос твердили, что только сам Сатана мог вселить такую злобу в душу молодой девушки.

Среди всех невзгод и злоключений, обрушившихся на Фаустину и ее друзей в последние несколько недель, произошло только одно событие, которое доставило ей радость и хоть как-то утешило ее: Хоакин Тревелес, который был едва ли не при смерти из-за многочисленных ран, полученных при схватке с Беатрис, сумел поправиться и уже попросил руки Марии Эмилии.

Узнав об этом, Фаустина подумала, что, даже несмотря на силу зла, любовь все равно находит себе дорогу, а потому она искренне порадовалась за свою подругу — хотя в ее сердце оставалось уже очень мало места для такого чувства, как радость.

— …и, как вы видите, в этом последнем коридоре находятся всего лишь две кельи — моя и Беатрис. А теперь я попрошу вас вести себя очень тихо, чтобы она не догадалась о вашем присутствии.

Сестра Бегонья очень осторожно открыла имевшееся в двери маленькое окошечко, через которое можно было заглянуть внутрь кельи.

Фаустина, не выдержав, первой припала к окошку. Она увидела, что Беатрис — в монашеском облачении, с распущенными волосами — сидит на стуле перед натянутым на мольберт холстом. Ее лицо освещал падающий из окна свет.

— Она рисует, — прошептала Фаустина Марии Эмилии и сестре Бегонье. — Девочка моя… Она такая тихая и спокойная…

Беатрис не почувствовала взгляда своей приемной матери, хотя думала в этот момент именно о ней. Ее кисточка скользила по холсту — Беатрис рисовала новую картину, очень похожую на ту, которую ей так и не удалось закончить.

Она услышала пение щегла за окном, а вместе с этим пением — и вкрадчивый голос, который шел откуда-то изнутри нее и говорил ей о ее предназначении в жизни, убеждая, что, если она выполнит это предназначение, навсегда избавится от страданий.

Она впилась взглядом в лицо одного из персонажей, изображенных на стоящей перед ней картине. На этой картине снова были нарисованы графиня де Вальмохада, отец Парехас, иезуит Кастро и она сама. А еще — ее приемная мать Фаустина, находившаяся в самом центре, то есть на том месте, которое в картине Веронезе занимала святая Юстина.

В ту трагическую ночь, когда арестовывали ее отца в доме маркиза де ла Энсенады, к ним явились пять человек — и на ее новой картине было пять человек, включая ее и Фаустину. Только трое из них уже вкусили сладость смерти. Остальных двоих — ее саму и ее приемную мать — ждала та же судьба. Как только Беатрис сумеет вырваться из этого заточения, она совершит задуманное.

Снова раздался вкрадчивый голос:

— Беатрис, у меня нет ни имени, ни лица. Я являюсь к тебе как твой господин. Ты должна слушаться меня и подчиняться моей воле. Если ты сделаешь это, то познаешь безграничный покой и твое сердце навсегда наполнится счастьем. Лицо, которое ты только что нарисовала и которое все еще не помечено крестом святого Варфоломея, станет твоим самым большим утешением. Ты — моя посланница, и как своей посланнице я поручаю тебе лишить эту женщину жизни, чтобы благодаря этому ты избавилась от своего горя.

Фаустина, Мария Эмилия и сестра Бегонья услышали, как из кельи донесся жуткий, невообразимый вопль, от которого у них в жилах похолодела кровь.

— В этом и заключается мое предназначение в жизни, любовь моя. И я клянусь, что полностью посвящу себя ему. Я ее убью.

В первую очередь я хотел бы выразить свою признательность официальному летописцу города Мадрида дону Хосе дель Корралю, написавшему замечательную книгу под названием «Повседневная жизнь Мадрида в XVIII веке», которая позволила мне сделать это повествование более красочным. Полнота изложенных в данной книге сведений — вкупе со свойственной автору увлекательной манерой изложения — делает эту книгу весьма интересной для всех, кто хотел бы заглянуть в различные уголки Мадрида времен реформ Бурбонов.

Я также хочу упомянуть объемное научное исследование «Испанские цыгане» — посвященное цыганам в целом и цыганам, жившим в XVIII веке в частности, — которое было проведено доньей Марией Эленой Санчес и опубликовано издательством «Кастельоте». Без прочтения этого замечательного исследования мне было бы очень трудно понять суть репрессий, обрушившихся на цыган во времена правления Фердинанда VI.

Очень ценную информацию об этом бурном историческом периоде я также получил из труда «Испания XVIII века» историка Джона Линча и из сборника, составленного Рикардо Гарсия Карселем в сотрудничестве с Вирхинией Леон, Хайме Тортельей, Луисом Роурой и Бернардо Эрнандесом (я имею в виду сборник «История Испании: XVIII век», имеющий подзаголовок «Испания при Бурбонах») и выпущенного издательством «Катедра».

Я благодарен выдающемуся психиатру дону Анхелю де Висенте за его любезные и терпеливые разъяснения по поводу возникновения и эволюции психозов у людей, а также относительно того поведения, которым характеризуются больные психозом. Его врачебный опыт очень помог мне в создании образа одного из главных персонажей этого романа.

Поскольку масонские церемонии хранились в тайне, мне пришлось самому выдумать ритуал посвящения в первую масонскую степень — ученика — он описан во второй главе этого романа, — руководствуясь описаниями ритуалов ложи «Тебах», доступными в сети Интернет. Не пытаясь узнать об этом обществе изнутри, я постарался воспроизвести сложные ритуалы так, как они описаны в Интернете, стараясь перенести читателя в обстановку, которая, даже если и была реальной, все равно кажется вымыслом.

И в заключение я считаю своим долгом похвалить исследовательский труд дона Хосе Луиса Гомеса Урданьеса, в котором описаны события, происшедшие в 1752–1763 годах в Доме милосердия города Сарагоса, которому я посвятил одну из глав романа. Я воспользовался собранной сеньором Урданьесом обширной информацией, будучи абсолютно уверенным в достоверности приведенных в ней фактических данных.

Все вышеперечисленные издания — наряду со многими другими — вызвали у меня глубокий интерес к событиям, происшедшим в эпоху, которой было суждено сыграть огромную роль в истории Испании.