Тульский поплевал на расческу, поправил волосы на залысине, поглядевшись для этого в зеркальце заднего вида, и стал ждать, что еще интересного удастся узнать из хитрого радиоприемника бывшего майора Зябликова.

Среда, 2 августа, 12.00

Квартира, которая освобождалась за выездом другого судьи — а его брали в Верховный суд и давали теперь квартиру поближе и получше, — Виктору Викторовичу понравилась. Не съехавший еще хозяин охотно рассказывал коллеге о ее преимуществах: там зеленая зона, вон магазин, да и метро недалеко.

— Уж больно внезапно, — сказал Виктор Викторович, в общем уже готовый согласиться. — Сегодня утром только Марья Петровна меня вызвала. Даже в заседании пришлось сделать перерыв. Неожиданно как-то, уж знаете ли уж. И сразу: «да» или «нет».

— Ну понятно, — сказал другой судья, теперь пошедший на повышение. — Претендентов же много. Соглашайтесь, не прогадаете. А с внуками гулять — лучше и не придумаешь. Ну, давайте это сразу же и обмоем, и за мою новую работу тоже. По рюмке коньяку нам же не повредит? Вы же на служебной?

— А, давайте! — решился Виктор Викторович. — Сейчас прямо Марье Петровне и позвоним. Телефоном можно воспользоваться?

— Да, конечно! Да я вам его вообще оставлю, считайте, это уже ваш!

Виктор Викторович набрал номер, и секретарша сразу соединила его с Марьей Петровной, которая обрадованно сказала:

— Понравилась? Ну вот и хорошо. А тут как раз телеграмму принесли от вашей присяжной Огурцовой из Алма-Аты. Она в Алма-Ату уехала к родственникам неожиданно, заболел там кто-то у нее. Так что коллегию так и так пришлось бы распустить. Как раз сейчас, пока в новой квартире обживетесь, тем временем и новых присяжных наберете, да и начнем заново перекрестясь.

Они выпили по рюмке с прежним хозяином и закусили лимончиком, и в служебный председательский «Фольксваген», который ждал его внизу, Виктор Викторович уселся, уже по-хозяйски оглядывая двор и прикидывая, что вон на тех качелях как раз и будут качаться внуки, а вон и школа за соседним домом.

Среда, 2 августа, 13.00

Зябликов в кабинете судьи взял протянутую ему телеграмму и прочел: «Председателю городского суда Галактионовой. Прошу освободить меня от обязанностей присяжной в связи с внезапным убытием в Алма-Ату к больным родственникам. Марина Огурцова». Подлинность самой телеграммы из Алма-Аты сомнений не вызывала, но Ри, хотя она, конечно, и собиралась каким-то образом поступить на юридический, сама бы никогда так не написала, да еще председателю, фамилии которой она, конечно, не знала. Это все, между прочим, Виктор Викторович мог бы и сам сообразить, если бы захотел. Значит, не хотел, значит, в масть ему была эта телеграмма. Он молча ждал, что скажет Зябликов.

— Не может этого быть, — сказал Майор, — Во-первых, даже я сейчас только узнал, что фамилия вашего председателя Галактионова, а во-вторых, ни в какой она не в Алма-Ате.

— Откуда вы знаете? — спросил судья, которому так хотелось, чтобы телеграмма была как настоящая, и чтобы никто ничего не заметил.

— Знаю, — сказал Старшина, — Ее похитили. И это, между прочим, уголовная статья. Кстати, микрофон-то у вас где? Не услышал бы нас кто-нибудь.

По испуганному взгляду судьи он понял, что микрофон, который они нашли в кармане у Шахматиста в понедельник, судья, скорее всего, положил в ящик стола, но испортить не решился, да и неглубоко, наверное, положил.

— Ну дайте нам хотя бы дня два, — сказал Зябликов. — Мы сами ее найдем. Вас же мы три недели ждали, ваша честь.

Виктор Викторович, усы которого было растопорщились, когда он ехал с водителем из своей новой квартиры, погрустнел и сложил телеграмму, чтобы убрать ее в стол. Но это в самом деле было преступление, если ее похитили, а Старшина ему об этом прямо сказал, и не так чтобы он становился соучастником, но все же. А квартира-то хороша. Какую-то правду они все искали, которая уже все равно была никому не нужна. Быстро передумав все это, судья сказал:

— Сегодня погодим. А завтра в десять соберемся и объявим. Понятно, Зябликов?

— Есть! — Старшина повернулся и, скрипя ногой, похромал из кабинета.

Среда, 2 августа, 21.00

Зябликов открыл дверь, держась второй рукой за костыль и, как всегда, не спрашивая кто: на полутемной лестнице стояла прокурорша Эльвира Витальевна в плаще и с продуктовым пакетом.

— Прощения пришла просить, — сказала она. — Пустишь меня?

— Ну проходи, — посторонился Зябликов, — А за что прощения-то?

Сегодня он был в каком-то вязаном мягком сине-зеленом свитере с красными и желтыми рыбами на груди. Как-то этот свитер не то чтобы ему не шел, но он сам на себя был в нем не похож, подумала с удивлением Эльвира: какой-то он был в нем совершенно не военный и домашний. А впрочем, таким он ей вдруг еще больше понравился. И откуда он его взял-то?

— Как за что? — сказала она, снимая плащ и доставая из пакета бутылку коньяку. — Я же тебя толкнула сегодня, ты даже упал. Но я не нарочно, правда, забыла совсем, что ты на одной ноге. Забыла совсем, потому что вообще-то ты — во!

— Да ладно, — сказал он. — Разве это толкнула? Когда мне эту ногу оторвало, я знаешь как летел? Ну проходи. Только мне скоро уходить надо.

— И не выпьем, что ли, за дружбу?

Он посмотрел на нее, подумал и неожиданно смягчился, весь такой домашний в этом совершенно не военном свитере с рыбами.

— Ну, только по маленькой. Ты же не предупредила.

Они чокнулись за дружбу и за любовь и выпили, закусив принесенными прокуроршей конфетами. Она сказала:

— Ну все, теперь уж недолго осталось.

— Слушай, — сказал Зябликов, — а вдруг мы его оправдаем?

— Нет, погоди, — сказала она, — Как это вы его оправдаете, ведь он же преступник.

— Да ладно, — сказал он, — Это у тебя просто работа такая, мы и не обижаемся, но как человек ты же понимаешь, что по правде его надо совсем оправдать.

— По какой такой правде? — сказала прокурорша. — Правда у каждого своя. Правда, она знаешь в чем? В том, что, когда процесс этот кончится, мы с тобой хоть в кино сможем сходить, и никто нам за это ничего не сделает. А то, как будто мы преступники, ей-богу.

Зябликов налил еще по рюмке, поднял свою, понюхал и посмотрел на свет.

— Хуйню ты говоришь, Эльвира, — сказал он задумчиво, но твердо. — Никаких таких двух правд нету. Люди разные, и никто, конечно, до конца ее не знает, но только она одна. Вот давай за нее и выпьем.

— Совсем ты меня не любишь, — сказала прокурорша, поморщив свой нос после коньяка и вытерев рот рукой, потому что закусывать ей что-то не хотелось.

— Почему не люблю? Просто мне ехать надо. Сейчас уж заедут за мной.

— А вернешься когда?

— Не знаю… — Вдаваться в объяснения ему не хотелось, да и нельзя было, и он спросил, в общем жалея ее: — А что тебе будет, если мы его оправдаем?