1 мая 1953 года

30 апреля зеки всегда шли на работу довольные. Завтра — праздник! Международный день солидарности трудящихся! В этот день не будет работ! Будет день, когда не гонят в рудник.

Где-то очень далеко, в России, уже тепло, уже стоит мягкая салатного цвета травка. Пока низкая, нежного цвета, но ведь стоит, радуя сердца людей. Под Курском, Воронежем, Дорогобычем уже пошли в рост и листья, делая невидными стволы. К северу от Москвы листья еще маленькие, клейкие, но уже свистит коростель за камышами деревенской речки. Свистят, щелкают соловьи. В Сибири, тут же по Енисею, только ниже лагеря, не в горах, тоже пробилась травка, набухли почки, свистят, щелкают разные птицы.

Это в горах пока свистят только ветры. Лунки у стволов, снег подтаял, осел, днем тепло так, что течет. Но это днем, это не видно заключенным — днем они в недрах горы. А утром… Черный мрак, рассеченный прожекторами. Черная гора с черным провалом. Черная колонна втягивается в гору, в провал, топчет белый, рассыпчатый по-зимнему снег. Весну они увидят только завтра. Но ведь увидят! И потому светлеют лица врагов народа, обреченных праздновать шизофренический масонский праздник. Завтра будет отдых, завтра не надо будет уходить в гору, из темноты в темноту. Завтра будет для них белый день.

Откуда им знать, полулюдям, что вчера, 29 апреля 1953 года лагерный радист принял радиограмму? Одно только слово «Воздух!» — вот что было в радиограмме. Да и зачем им это знать, если они не знают смысла знака? Не знает, кстати, и радист, но хорошо знает начальство. Раз передали слово «Воздух!», значит, надо вскрыть синий конверт. Синий конверт был всегда, с момента основания лагеря, лежал в сейфе у начальника. Может быть, этот конверт вообще не надо будет вскрыть. Когда-нибудь выработка кончится, лагерь надо будет закрыт, и конверт начальство заберет обратно, не распечатав. Тогда никто никогда не узнает, что в нем было. Может быть, раскрыть конверт придется завтра. Никто не может сказать, когда раздастся слово «Воздух!», и раздастся ли оно когда-нибудь.

Как должен действовать Миронов, когда ему сообщат о радиограмме? И это хорошо известно, но конечно же, не зекам и не радисту. Миронов и всякий начальник, у кого есть такой же конверт, должен собрать весь офицерский состав лагеря. Если сообщение пришло между 6:00 и 16:00 местного времени, надо собрать офицерский состав лагеря. Немедленно. На сборы — пять минут, по тревоге. И разорвать синий конверт, прочитав то, что в нем, неукоснительно все выполнить. Если сигнал получен после 16:00 местного времени, рвать конверт надо на следующее утро. Враги народа уйдут под землю, охрана пусть стоит, где положено ей по уставу, а офицерам всем собраться у начальства, через полчаса после того, как последний зек войдет в туннель. И узнавать, что в синем конверте лежит.

29 апреля сигнал принят был в 17:12 по местному времени, и Миронов знал, что должен дождаться утра.

30 апреля в 6:30 Миронов вскрыл синий конверт. Полстранички машинописного текста было там, не больше пятнадцати строчек на плотной казенной бумаге. Минуты три Миронов их читал. С минуту все собрание молчало. Еще минут пять шло обсуждение приказа. Не его смысла, разумеется, а как его лучше исполнить. Только доктор, пьяница и вольнодумец, захрипел, завертел головой, вцепившись себе в горло руками. И затравленно глянул на Миронова: поймет ли всплеск неприличного, опасного сомнения? Уловит ли страх соучаствовать в громадном преступлении?

Миронов смотрел внимательно, без злобы, но и без сочувствия. Так, выяснял обстановку. Доктор напрасно боялся — его слабость и трусость были давно известны, участь его решена, и нервозная реакция при чтении приказа ничего не могла изменить — ни в лучшую сторону, ни в худшую.

А в 6 часов 40 минут приказ начал активно исполняться.

Хрипатому, Косому и Шее повезло — они были не в главном стволе. Время было нести породу в главный ствол и к выходу, но не успело звено, не успело. Содрогнулась земля, да так, что посыпалось со стен и с потолка, рвануло из-под ног, заставляя схватиться за стену. Громыхнуло, давануло в уши до того, что потом несколько минут ничего не было слышно. Пронесся горячий вихрь, опалил лица, привыкшие к вечной прохладе подземелья. И отключилось электричество!

Вдруг разом погасли все лампы, висевшие под потолком. Исчез даже тот слабенький, красноватый, как в аду, далеко не достающий, недостаточный свет, который освещал пространство шахты, делал ее узнаваемой. В кромешной тьме прогрохотало, ударило еще несколько раз. Уже не взрыв, а что-то летело по главному стволу, билось об стены. Потом слышен был каменный стук — что-то катилось там, возле выхода. Раздавался пронзительный крик, вой уже нечеловеческими голосами. Все там же, в главном стволе шахты.

— Что случилось, мужики?!

Ну конечно, это был Шея. Мало того, что шея вечно в чирьях (за что и кличка), так еще и слаб мужичонка, легковесен, жалок, трусоват. Вечно прижимается к другим, чтобы помогли и обогрели.

Хрипатый пожал плечами, что было незаметно в темноте. И из презрения к Шее, и потому, что сам не понимал. Косой был покрепче, чем Шея, и поумнее, и похрабрее. Будь нужда ограбить кого-то или залезть на склад, Хрипатый не знал бы подельщика надежнее и лучше, чем матерый, молчаливый уголовник Косой, отлично видевший и одним целым глазом. Но тут было совсем другое, потому что если грабишь склад, все опасности заранее известны. А тут было все непонятно, все предстояло еще изучить и понять. Уголовники боятся неизвестности, как они сами говорят, «попасть в непонятное». Им надо, чтобы все было понятно, чтобы все шло, как всегда, их пугает все, чего еще не было в их жизни.

Косой стоял слева и вел себя как будто правильно — не орал, не суетился, ровно, спокойно дышал. Но и ему, Хрипатый подумал бы сто раз, прежде чем доверять в серьезном деле. И ох, как же не хватало сейчас Синявого! И самого умного, самого дельного из зеков, и единственному, кому Хрипатый мог бы довериться, как себе.

— Мужики, может пойдем на выход? — голос Шеи еле заметно, но дрогнул, и Хрипатый опять пожал плечами. Все что случилось, произошло как раз на выходе.

— Тронемся по-тихому, — поддержал Шею Косой, хотя и не вполне.

«По-тихому» значило — осторожно, думая, куда идешь. Только тут до Хрипатого дошло, что его пожиманий плеч, его выражения другие не видят. Для них главный в звене молчал, устранился от принятия решений и молчал.

— Вдоль левой стенки! — скомандовал Хрипатый. — И не толпиться.

Шея опять замешкался, зашебуршился по карманам.

— Свечей не зажигать, — опять скомандовал Хрипатый.

Он представил себе, как сейчас стоит, жалко моргает Шея, не понимая ничего, в том числе и приказов Хрипатого. И смягчился, объяснил для дурака:

— Что случилось, не знаем. Долго здесь будем — не знаем. Лучше экономить свечи.

Шли до главного ствола втрое дольше, чем обычно шли с грузом породы — все только из-за темноты. В главном стволе стояла карбидная вонь и еще вонь чего-то тяжелого. Косой судорожно выдохнул.