на убой» /4; 314/ = «Друг мой не просыхает с Минвод, / Сообщает мне после второй, / Что в компании Аэрофлот / Кормят с ложечки черной икрой» (АР-7-142).

Дополнительным указанием на то, что сосед является образом власти, служит еще одна деталь: «Сосед орет, что он — народ, / Что основной закон блюдет: / Мол, кто не ест, тот и не пьет, — / И выпил, кстати. / Все сразу повскакали с мест, / Но тут малец с поправкой влез: / “Кто не работает — не ест, — / Ты спутал, батя!”…».

Дело в том, что 12-я статья Сталинской конституции 1936 года гласила: «Кто не работает, тот не ест», — что, в свою очередь, повторяет фрагмент послания апостола Павла: «Кто не работает, тот пусть не ест» (2 Фес. 3:10). А основным законом «сосед» назвал это высказывание потому, что еще в 1918 году в статье «О голоде (К питерским рабочим)» В.И. Ленин писал: «“Кто не работает, тот да не ест” — это понятно всякому трудящемуся. С этим согласны все рабочие, все беднейшие и даже средние крестьяне, все, кто видал в жизни нужду, все, кто жил когда-либо своим заработком. Девять десятых населения России согласны с этой истиной. В этой простой, простейшей и очевиднейшей истине — основа социализма, неискоренимый источник его силы, неистребимый залог его окончательной победы»[777].

Что же касается противопоставления себя богатым соседям, которое мы видели в «Смотринах», то оно уже встречалось в «Несостоявшемся романе» (1968), где герой противопоставляет собственную нищету — благополучию своей возлюбленной, которая также является дочерью высокопоставленного лица: «У нее с… > отец — референт в министерстве финансов. <…> А у меня, у меня на окне — ни хера, / Только пыль, только толстая пыль на комодах».

Наблюдается даже перекличка между «Несостоявшимся романом» и «Песней завистника»: «У нее, у нее занавески в разводах» = «У него на окнах — плюш и шелк».

В «Смотринах» же герой, приняв приглашение богатого соседа, стал свидетелем того, как им подают заливные блюда: «Потом у них была уха и заливные потроха». Но после того, что герой там устроил, его больше не приглашали на подобные мероприятия. Об этом пойдет речь в стихотворении 1975 года: «Я был завсегдатаем всех пивных, / Меня не приглашали на банкеты: / Я там горчицу вмазывал в паркеты, / Гасил окурки в рыбных заливных / И слезы лил в пожарские котлеты».

Между тем поход к соседу не избавил лирического героя от душевного неблагополучия: «И я пошел — попил, поел. — / Не полегчало», — как уже было в песне «Сыт я по горло»: «Не помогли ни Верка, ни водка».

В черновиках «Смотрин» есть и такой вариант: «А у меня зайдешь в избу — / Темно и пусто, как в гробу, / Хоть по подвалам поскребу, / Хоть по сусекам» (АР-369). А в основном варианте: «От топотни по комнате пустой». Сравним в песнях «Дом хрустальный» (1967), «Несостоявшийся роман» (1968) и «Сколько лет, сколько лет…» (1962): «Если беден я, как пес один, / Ив дому моем — шаром кати…», «А у меня на окне — ни хера», «Ни кола, ни двора / И ни рожи с кожей, / И друзей — ни хера, / Да и быть не может». Причем эта внешняя пустота является следствием пустоты внутренней: «В душе моей — пустынная пустыня. / Ну что стоите над пустой моей душой? / Обрывки песен там и паутина…» («Мне каждый вечер зажигают свечи…», 1968), «Перепутаны все мои думы / И замотаны паутиной» («Как всё, как это было…», 1971), «На душе моей муторно, / Как от барских щедрот: / Где-то там перепутано, / Что-то наоборот» («В порт не заходят пароходы…», 1969).

И всю эту опустошенность — как внешнюю, так и внутреннюю, — символизирует образ нуля: «Дак о чем, ответьте-ка, разгорелся спор-то? / Все равно ведь в сумме-то всё одни нули» («Есть мениски, вывихи и шалит аорта…», 1970), «Я сижу на нуле — / Дрянь купил жене и рад» («После чемпионата мира по футболу — разговор с женой», 1970), «И теперь в моих песнях — сплошные нули» («Мои капитаны», 1971). А в повести «Дельфины и психи» (1968) этот образ используется для описания всего мира: «Есть дома, окна, машины, а более ничего. Нуль. Один всемирный нуль — как бублик, который никто не съест, потому что он не бублик вовсе, а нуль. Нуль» /6; 27/.

***

Теперь сопоставим «Смотрины» с песнями «Прошла пора вступлений и прелюдий…» и «Случай», где лирический герой сразу же принял приглашение «большого человека» («Я, улыбаясь, подходил к столам / И отзывался, если окликали», «С порога — от начала до конца — / Я проорал ту самую “Охоту”»). А в «Смотринах» он в первый раз отказался, но потом все же согласился, надеясь, что сможет забыть о своих проблемах. Однако этого не произошло, и герой расстроил свадьбу (исполнив свою мечту из стихотворения «Надо с кем-то рассорить кого-то…», 23.03.1970): «И посредине этого разгула / Я пошептал на ухо жениху, / И жениха как будто ветром сдуло, — / Невеста вся рыдает наверху», — чего присутствующие даже не заметили, и «разгул» продолжался. Сам же герой находился от этого в стороне: «А я сидел с засаленною трешкой, / Чтоб завтра гнать похмелие мое, / В обнимочку с обшарпанной гармошкой, — / Меня и пригласили за нее».

Известно исполнение «Смотрин», в котором прозвучал такой вариант: «А я сидел с засаленною трешкой, / Глядел вокруг и думал: “Ё-моё!”»[778]. Такое же душевное состояние было у героя в песне «То ли — в избу и запеть…»11968): «Невеселое житье, — / И былье — и то ее… / Ё-моё!». Это неформальное выражение — либо в полном, либо в усеченном виде — встречается еще в «Песне про второе “я”» (1969): «Мне чуждо это ё-моё второе, / Нет, это не мое второе “я”!»; в черновиках «Невидимки» (1967): «Положенье жуткое: / Наважденье, тьфу ты ё!» /2; 374/; в одном из вариантов концовки «Марафона»: «Сэм наш, гвинейский Брут! Вот он кто ё…»[779] [780]; на некоторых фонограммах исполнения «Моей цыганской»: «Эх, раз! Да что ты ё? / Да еще раз! Да что ты ё?»563; и в посвящении братьям Вайнерам «Я не спел вам в кино, хоть хотел…» (1980): «Не сочтите за лесть предложенье мое, / Не сочтите его и