Но у искусственных променадов, по которым я шагал в тот день в Риме, не было обтрепанных краев или пастельных оттенков. Мудрости, совершенства и красоты красок и форм, мимо которых я проходил, было, в их совокупности, более чем достаточно, чтобы намекнуть на принципы, оказывающие влияние на грядущее, чем бы оно ни было. В самом деле, даже какая-нибудь деталь одного-единственного полотна может предложить верное направление, если знаешь, как и куда смотреть.

Я был в возвышенном расположении духа, чего вполне можно ожидать после двадцатимильной прогулки среди такой необычайной красоты, после месяцев одиночества, после воздержания от пищи на протяжении всего текущего дня и, пожалуй, предыдущего тоже – если не считать сельдерея, фисташек и минеральной воды. Но хоть я и пребывал в этом самом возвышенном состоянии, открытие, которое я сделал и которое пробудило меня от долгого сна, произошло совершенно случайно. Само собой, это странным образом совпало со встречей с певцами, но это было случайностью и никак не зависело от состояния моего духа.

Перейдя через Тибр со стороны Трастевере, я проследовал вдоль Золотой стены, пока не приблизился к южным районам, где располагался тот ресторан. Если не считать подходов к виа Аппиа, ничто здесь не привлекает туристов. Ничто здесь – по крайней мере, на первый взгляд – не относится к древности. Это то место, где живут семьи, где любят детей, где играются свадьбы, ведущие либо к мудрой удовлетворенности, либо к ежедневному кошмару. Также как Бруклин-Хайтс или Бикон-Хилл, район этот служит убежищем, и у приходящих сюда непременно замедляется пульс и понижается давление.

Неподалеку от ресторана я обнаружил маленький парк с фонтаном в центре. Купив большую бутылку минеральной воды, я подошел к фонтану и с огромным облегчением, как всякий, кто только что прошагал двадцать миль, уселся на скамейку.

С полчаса я слушал, как падает вода, чувствуя, с какой, отнюдь не клонящей в сон, усталостью льется моя кровь по жилам. Дышал я медленно. Частота пульса снизилась до сорока пяти или пятидесяти, как это бывает даже сейчас, когда я чувствую себя спокойным и сильным. Я не думал ни о Стиллмане и Чейзе, ни о Констанции, ни о чем-либо еще, а меньше всего – о разочарованиях. В своей легкой усталости от прогулки я ощущал лишь чудесный прилив самообладания. Я закрыл глаза.

Не знаю, как долго я держал их закрытыми – во всяком случае, не очень долго, – и не заснул ли я вообще на мгновение, но открыл я их, когда услышал разряд. Ничто в мире не звучит так же, как искра высоковольтного разряда.

Почти беззвучно в поле моего зрения скользнул справа оранжевый трамвай: двигатели его были обесточены, токосъемник опущен. Он продолжал двигаться – неслышно, если не считать звука металла, катящегося по металлу, пока не достиг тупика, в котором ему предстояло ждать отправления в северные районы города. Когда он тормозил, я почувствовал запах озона и горелого масла.

Я не придал этому никакого значения и снова закрыл глаза. Потом открыл. Трамвай (в северных странах трамваи склонны окрашивать в зеленый цвет, в южных – в оранжевый, желтый или шафрановый) стоял, наполовину скрытый низкой каменной стеной. Если бы я стоял, то видел бы и ходовую его часть, и колеса, но в моем положении видна была только верхняя половина вагона. Несмотря на важность того, что предстало моим глазам, потребовалась секунда или две, чтобы я проснулся.

К боковой стенке вагона был прикреплен рекламный щит около десяти футов в длину и трех футов в высоту, но я видел только его верхушку. Там значились буквы – КГС. Они были разнесены очень широкими пробелами, позволявшими предположить, что это заглавные буквы и что слова предстанут мне целиком, стоит мне только встать.

В прошлый раз инициалы К. Г. С. я видел тоже на боковой стенке вагона, и тогда тоже – я осознал это только сейчас – мне видны были только верхушки букв, потому что я был слишком низкоросл, чтобы взглянуть поверх препятствий, воздвигавшихся передо мной. Никогда не поверил бы, что эта последовательность букв предстанет мне дважды в жизни.

Вопреки всем доводам разума я уверен был, что если встану, то увижу имя убийцы. Разумеется, в этом не было никакого смысла. С какой стати ему быть написанным на вагоне спустя четыре десятилетия после случившегося? Не было в этом ровным счетом никакого смысла, но все же я встал, как если бы собирался столкнуться лицом к лицу со своим палачом. Я не дышал, и электричество надписи так и рикошетило во мне, словно молния в лейденской банке.

Какое же разочарование я ощутил, когда вместе с изображением огромного кофейного зерна увидел слова «Южный Бодрящий Эспрессо».

Я сел. Это, разумеется, было не именем убийцы, а всего лишь рекламой сорта – ну чего же еще? – кофе.

Собственно, это даже не читалось как КГС. Это было ЮБЭ, но нижняя половина была скрыта из виду.

– Боже мой, – сказал я. – Господи боже.

Ибо в этот миг на меня снизошло откровение.

Будучи ребенком, я видел не КГС, но ЮБЭ, и, хотя с тех пор прошли годы и снег сотни раз засыпал могилы моих родителей, я до сих пор об этом не догадывался. Все кагаэсы были невиновны. У большинства из них даже не было своих вагонов. Мы как дураки гонялись за кагаэсами, а все это время… это был ЮБЭ! Вот кто убил моих родителей.

А кто такой ЮБЭ, если не Юджин Б. Эдгар?

Погоди, думал я, погоди! Что, если это кто-то другой? А потом подумал, как это странно и как, может быть, справедливо.

Ведь я смогу проверить давно забытые документы Стиллмана и Чейза, а у меня такая хорошая подготовка в области оценок и умозаключений, что это позволит мне проследить ниточку до самого ее несомненного истока.

Я не стал обедать в ресторане: слишком уж был взволнован. И не спал в поезде. Всю ночь напролет я простоял у окна, даже когда мы проносились через адские туннели, пил минеральную воду и выбрасывал пустые бутылки в лес. Они искрились и кувыркались в лунном свете, когда мы взбирались в Швейцарию, пересекая потоки воды, недавно оттаявшей из древних ледников и ныне танцующей с восторгом пробуждения ото сна, длившегося десять тысяч лет. Жизнь била во мне ключом, как когда-то в 1914 году.

Я полагал, что вернусь в Нью-Йорк великолепным размашистым шагом, распотрошу архив Стиллмана и Чейза, а затем, с доказательствами на руках, вытряхну Юджина Б. Эдгара из его отделанного золотом и красным деревом инвалидного кресла и убью, свернув его омерзительную цыплячью шейку. Но все оказалось не так просто.

Хотя я давным-давно прошел испытания на храбрость и был далеко уже не молод, то знание, что принес мне трамвай, увлекало меня против хода времени, пока я не стал дрожащим малышом девяти с половиной лет от роду, как если бы предыдущих четырех десятилетий моей жизни и вовсе не существовало. Я ощущал все страхи, всю уязвимость ребенка, и мне, как оказалось, было трудно поверить, что я действительно знал то, что знал. Из-за противоречивого напряжения сознания я испытывал легкое нервное расстройство.

Я понял это, потому что, наряду со всем прочим, начал видеть новый цвет. Окулисты всегда считали, что я слегка не в себе. По-видимому, они совершенно незнакомы были с тем, что я видел с закрытыми глазами, потому что, когда я им это описывал, они спрашивали, не употребляю ли я наркотики. Я, возможно, самый независимый от наркотиков представитель рода человеческого, но когда закрываю глаза, то вижу инцидент с «Балтимором», усыпанное звездами знамя, бомбы, разрывающиеся в воздухе, осветительные снаряды, фейерверки, китайский Новый год, извивающихся огненных драконов. Панорама вспыхивающих огней была так широка и подробна, так неожиданна, замысловата и непредсказуема, что если бы я попытался воспроизвести хотя бы долю секунды этого зрелища, на это потребовалось бы не менее часа. Так оно было со мною всегда, однако по возвращении из Рима сполохи исчезли, а вместо них разлился яркий, самый необычайный цвет, которого я никогда не видел раньше. Он был очень похож на пурпур – хоть и не был пурпуром, – цвет, выбивающий из колеи, настойчивый и необъяснимый.