Кроме того, остро давал о себе знать и вопрос о моих взаимоотношениях с противоположным полом. Я был совершенно не уверен, как мне следует себя вести, а перспектива предаться любви казалась слишком поразительной. Я позвонил одной из подруг Констанции. Я не виделся с той женщиной со времени развода, а она, подобно самой Констанции, была необычайно красива. Когда мы с нею в паре играли против Констанции, которая была столь хороша, что могла играть в паре и без партнера, то я всякий раз, когда она тянулась к мячу, испытывал ощущения невесомости, как при катапультировании из самолета. А к тому времени как ее от напряжения слегка начинал пробивать пот, я чуть не терял сознание.

Так что я позвонил ей и сказал:

– Сидни, не знаю, как сказать тебе об этом, кроме как напрямую.

– О чем – об этом? – нервно спросила она.

– Что-то со мной случилось. Я как будто отброшен в то время, когда мне было десять лет.

– Отброшен?

– Да. Я взрослый, но мне десять лет.

– Умственно?

– Нет.

– Физически?

– Нет.

– Эмоционально?

– Может быть.

– Вот так-так, – сказала она. – Даже не знаю, что сказать. Необычно, правда?

– Да, – сказал я.

– Могу я чем-нибудь помочь?

– Ну конечно! Очень даже можешь.

– Чем же? Хочешь, чтобы я с тобой поговорила? Или почитала тебе вслух?

– Не совсем, Сидни. Требуется нечто гораздо большее.

– Ну так скажи.

– Сидни, – сказал я (то, что столь изысканная женщина носила такое имя, было настоящим преступлением). – Если бы я мог… а я не уверен, что могу… мне надо предаться с тобой любви – денька на четыре кряду, без пауз и остановок.

Несмотря на молчание, я продолжил:

– Тебе придется сказать своим знакомым, что ты уезжаешь, отменить все встречи, отключить телефон и запастись едой – побольше кремовых тортов и пирожных, фруктов, устриц, шампанского и шоколада.

Я не стал упоминать о бифштексах с кровью, поскольку не хотел, чтобы она встревожилась.

– С тобой все хорошо? – спросила она.

– Нет. Мне десять лет. И я никогда не был с женщиной. Хочу всего себя посвятить открытию каждой твоей черточки. И благоговейно им всем служить. Вот почему мне нужны хотя бы четыре дня.

На линии так долго не было никаких признаков жизни, что я подумал, не повесила ли она трубку. Потом она сказала:

– Приезжай сюда как можно быстрее, а я тем временем успею сбегать в магазин за земляникой и сгущенными сливками.

После этого было многое другое: другие женщины, другие цвета, прогулки, – но в конце концов я оказался лицом к лицу со своим страхом и необходимостью взглянуть на документы, которые могли подтвердить, что почти четыре десятка лет я служил человеку, убившему моих родителей.

Я начал (относительно) поправляться: не видел больше потусторонних красок, когда закрывал глаза; мне больше не требовалось заниматься любовью с Сидни семь дней подряд или тратить огромные деньги на роликовые коньки, сладкую вату и игрушечные пушки. Во время этой странной интерлюдии Пайнхэнд почувствовал мою уязвимость и форсировал цепочку событий, конечной целью которых было загнать меня в кладовку для метел.

Мой внутренний механизм начал восстанавливаться, и в один прекрасный день я опять стал мужчиной. Хотя при спуске в архив я нервничал, как ребенок перед фортепьянным концертом, ребенком я более не был, и в игру вступал весь мой жизненный опыт. Из лифта я вышел прежним собою, вернувшимся, чтобы сразиться с трудностями.

Мне никогда не приходилось бывать в архиве. Он был отделен от библиотеки, в которой я многие годы занимался своими изысканиями. К самим архивным материалам никого не допускали, но я намеревался воспользоваться остатками своего быстро исчезающего положения, чтобы пробраться к документам.

Впрочем, попасть в обитое панелями преддверие хранилища достопамятных древностей Эдгара было достаточно просто. Там я ступил на восточный ковер, такой толстый, что на нем трудно было удерживать равновесие, и спросил хранительницу, нельзя ли мне просмотреть записи 1913 и 1914 годов.

Эта женщина являла собой нечто среднее между обычным архивариусом и Софи Лорен. Как выяснилось, говорить с ней не легче, чем с Тянитолкаем.

– Разумеется, нет, – сказала она. – Все архивные материалы закрыты.

– Я – исполнительный вице-президент по изысканиям и инвестиционной политике, – сказал я, – а также полноправный партнер.

– Это ничего не значит, – сказала она (и была совершенно права).

– Какой прок в архиве, если никому нельзя им пользоваться?

– Им можно пользоваться, – заявила она.

– Кому?

– Мистеру Эдгару.

– Он едва шевелится и не в состоянии читать. Он не смог бы приподнять ни одного из этих ящиков, – сказал я, указывая в глубину архивного помещения, где в огромных несгораемых сейфах, на каждом из которых, как я заметил, было по три замка, хранились все сведения.

– Мистеру Пайнхэнду и мне полагается оказывать мистеру Эдгару помощь при работе с этими материалами.

– Значит, вы их знаете.

– Нет, не знаю. Мне нельзя читать того, что в папках.

– Но вы и мистер Пайнхэнд имеете к ним доступ.

– Нет. У мистера Пайнхэнда есть один ключ, у меня есть один ключ, и у мистера Эдгара есть один ключ. Я знаю, что только мистер Эдгар может видеть документы. Мистер Пайнхэнд знает, что только мистер Эдгар может видеть документы. И мистер Эдгар знает, что только он сам может видеть документы. Уверяю вас, только мистер Эдгар знает, что в этих документах.

– Почему? Что в них такого секретного?

– Понятия не имею. Они принадлежат мистеру Эдгару.

– Как часто мистер Эдгар приходит читать документы?

– Если бы мистер Эдгар приходил читать документы, я сказала бы вам, чтобы вы задали вопрос ему. Но дело в том, что он не приходит читать документы.

– Никогда?

– За пятнадцать лет, что я здесь, – ни разу.

– Вы сказали, что не можете читать то, что в папках.

– И настаиваю на этом.

– Откуда вам знать, что там папки, если вы никогда их не видели?

– Такова процедура на случай, если он захочет что-то посмотреть.

– Наверное, он забыл, что этот архив вообще существует, – сказал я, испытывая раздражение, смешанное с изумлением. – Он, знаете ли, от своей дряхлости отупел, как бейсбольная бита.

Она повернула руки ладонями кверху, как бы говоря: «Ну и что из этого?»

– Значит, вы сидите здесь, в кабинете, который подошел бы президенту Франции, и раз в год получаете порцию новых материалов?