Собирались, да не воюем! Принц струсил. Он теперь с безбожниками заодно, слово дал демону – и сдержать собирается. Сделки с Теми Самыми будем заключать?

А пожилой сказал:

– Не дури, принц. Убрались драконы – и слава Богу. Возвращаемся на побережье, отбиваем у дикарей корабль и сваливаем, а по дороге хоть что-то прихватываем, чтоб не совсем с пустыми руками. Не вышло – так не вышло.

– С нами дракон, – говорю.

А пожилой – так добродушно, с улыбкой:

– Да он не понимает ничего – вон, стоит, глазами хлопает. Пристрелить – и вся недолга. Пусть безбожники со своей поганью сами разбираются, а божьим людям тут делать нечего. И не огорчайся, ваше высочество: козни Тех Самых, на всё Божья воля, ничего не попишешь…

И все одобрительно заулыбались и закивали.

– Подонки! – кричу. – Кто тут струсил?! Клятвопреступником меня сделать хотите?! Сами обгадились от ужаса, а меня называете трусом?!

Вокруг загоготали. Боров поднял пистолет и принялся рассматривать замок, демонстративно так. И я понял, что они меня сейчас убьют – банда скотов, за кого я просил! – и спокойно займутся тут любыми мерзостями. И что мне с этим ничего не сделать.

Если кто-то из них доберётся до дома, – не дай Бог, но как знать, – меня ославят так, что никто, никогда вообще обо мне добрым словом не вспомнит.

Я почувствовал такую беспомощность, что всё внутри заледенело и руки опустились. Но тут Доминик сказал:

– А ну замолчите.

Сказал негромко, но все заткнулись. Я обернулся и увидел, что он опять держит Око в кулаке, а Свет Взора Божьего даже сквозь его пальцы заметен. Я подумал, что он воззвал к Господу так убедительно, как только мог, раз ему опять ответили с небес. Доминик стоял спокойно и говорил так, будто детей отчитывал – строго и жёстко, но без злости.

Волкодавы смотрели на его руку и на Чистый Свет, как заворожённые.

– Вы все согрешили, – сказал Доминик. – На вас ложь, убийство невинных, похоть, корыстолюбие. Вы прикрывались святой целью ради исполнения низких желаний. Ваш грех поднял мертвецов из могил. Хотите ли тоже шляться по земле, когда умрёте?

Наступила полная тишина. Сразу стало слышно, как жужжат пчёлы на шиповнике – и всякие деревенские звуки тоже донеслись. Ни один волкодав даже не пикнул.

И что они могли сказать? Я тоже молчал.

А Доминик продолжал:

– Нет вам ни пощады, ни прощения. Хотите идти – идите, от Взора Господня нигде не скроетесь. Вы все прокляты. Хотите убить Антония – убивайте. Хотите убить и меня заодно – извольте. Но подумайте, куда отправятся наши души и куда – ваши. Видели мертвецов? Это ваше будущее.

– Может, нет? – робко спросил боров в тишине.

– Проверь, – Доминик пожал плечами.

– Святой брат, – окликнул рыжий робко. – А ты бы благословил нас…

– Нет у меня власти благословлять проклятых, – сказал Доминик без всякого нажима, просто констатируя факт. – Ваш принц зовёт вас снять с душ проклятие, а вы угрожаете ему оружием. Благословить?

Рыжий обернулся на своих дружков, вздохнул и преклонил колена. И все остальные, кто сразу, кто – немного помешкав, тоже встали на колени и склонили головы. Дракон что-то спросил вполголоса, Доминик ему ответил, тоже тихо, а потом сказал громче – мне:

– Антоний, повтори им ещё раз, куда надо идти и что там делать. Они уже готовы слушать.

Я повторил, и никто, видит Бог, больше не предъявил претензий. Потом, когда отряд строился в походный порядок, когда некоторых осликов пришлось тянуть, упрашивать и лупить, чтобы они сдвинулись с места, а черномазые вышли посмотреть, как мы справимся – я сказал Доминику:

– Ты – чудотворец, однако. Будь на тебе меньше благодати – мне давно пришёл бы конец…

Доминик только усмехнулся.

– Это не моя благодать. Не исчезай из виду, Антоний: мне Иерарх приказал за тобой присматривать.

Как всегда. У Доминика просто сил нет не съязвить в разговоре.

Я думал, десять миль – это сущие пустяки, часа четыре прогулочным шагом. Даже удивился, что Ветер прикинул такое мизерное расстояние. Я одной-единственной вещи не учёл.

Что тут десять миль вперёд – это три, по крайней мере, мили вверх.

В горах я раньше не был. И волкодавы, большей частью, не были.

Я, как все, думал, что проблема тут одна: тяжело идти вверх по крутому склону, быстро устаёшь. И волкодавы думали примерно так, и Доминик думал так же. Но дракон ему что-то втолковывал, а Доминик кивал и мрачнел. Потом сказал мне:

– Чем дальше – тем тяжелее будет идти и дышать. Скажи, если у тебя закружится голова.

– Брось, – сказал я. – Я не похож на щуплую девку, кажется, да и высоты не боюсь. Ерунда.

Доминик дёрнул плечом, больше ничего не сказал – и пошёл рядом.

Мы оставили за собой деревню, где расстались с драконами. Чистенькие у черномазых деревеньки; деревьев тут почти нет, только садовые вроде яблонь, которые они сажают у домов, – и дома они лепят из глины, как ласточки. Глина красная – и домишки красные; по красному иногда наводят белый узор, извёсткой, наверное.

А заборы – вроде глухой крепостной стены, над заборами видны только крыши да верхушки деревьев в саду. Доминик говорил, язычники так верят в сглаз, что боятся, не проследил бы кто их домашнюю жизнь: ещё помрёт кто-нибудь, если его увидят не вовремя. Потому у них и девки кутаются в плащи с ног до головы – мало ли, кто-нибудь чёрным глазом посмотрит, и она подурнеет! И что бы Жерар, бедняга, в своё время ни говорил – девки у них тут не то что не распущенные, а наоборот, страшно скромные. Не дай Бог, кто-нибудь случайно ножку увидит! А чёрный глаз?!

Дураки, Господи, прости! Тут же у всех поголовно глаза чёрные! Только у драконов… карие не карие, жёлтые не жёлтые, а вроде янтарных бусин. Но драконы, считается, самые глазливые.

Забавно… Мы шли мимо этих красных заборов, мимо всей этой языческой ерунды – и я всё замечал. У меня будто глаза открылись на всякие штуки, которые для войны не важны. На всю их мишуру, на идолов укутанных, на деревянных лягушек на столбиках, которые то и дело у дороги встречаются, – Доминик говорил, лягушки – из всех зверей главные молельщики, за людей здешних божков просят, – на этих голубей, с которыми черномазые носятся, как с детьми, на солнышки, вырезанные на воротах… Живут ведь как-то… устроились… и нет ощущения, что совсем уж плохо… Приноровились и к степи своей, и к