и не завершенной, а в 1835—1836-м над «Боярином Оршей», повторяя заявленные мотивы и перенося из произведения в произведение строки, фрагменты, строфы. Пока наконец не создал великого «Мцыри», который кажется плодом импровизации, хотя на самом деле был результатом многолетнего труда.

В поэме 26 главок, из которых вступление, задающее сюжетную рамку, умещается в 2, а предсмертный монолог героя занимает 24.

Есть сведения, согласно которым поэма была закончена в первой половине 1838 года, но в авторизованной рукописи стоит дата «1839 г. Август 5». Первоначально поэма называлась иначе – «Бэри», и содержала примечание «Бэри по-грузински монах». То есть в этом варианте герой был уже пострижен в иноки, что несколько снижало глубину его противоречий: «настоящий» лермонтовский герой должен всегда оставаться на границе между несовместимыми полюсами. Он раздваивается не только между родиной и чужбиной, между природой и человеческим обществом, но и между монастырем и жизнью обычного мирянина. Для первого он слишком свободен, для второго слишком зависим от опыта подневольной жизни в монастыре. Дав поэме окончательное название, автор решительно изменил статус героя: по-грузински Мцыри «неслужащий монах, что-то вроде послушника». То есть он уже не мирянин, еще не монах.

Под этим названием поэма была опубликована в единственном прижизненном сборнике Лермонтова «Стихотворения» (1840), то есть появилась в печати через несколько месяцев после «Героя нашего времени». Что, разумеется, подталкивает к сопоставлению двух персонажей; но об этом чуть позже.

Поэма сфокусирована на одной фигуре; по сути, юный послушник не только главный, но и единственный ее персонаж. Насколько он ярок и выразителен, настолько все остальные блеклы и стерты; они не наделены ни характерами, ни судьбами и похожи на слабые тени, которые отбрасывает фигура главного героя. «Русский генерал» недаром назван «неким», мальчика когда-то приютил «один монах», ныне принимающий его исповедь, надпись на могильной плите гласит: «такой-то царь, в такой-то год»… Нет никаких индивидуальных черт у грузинской девушки, спускающейся к воде:

Она скользила меж камней,

Смеясь неловкости своей.

И беден был ее наряд;

И шла она легко, назад

Изгибы длинные чадры

Откинув. Летние жары

Покрыли тенью золотой

Лицо и грудь ее; и зной

Дышал от уст ее и щек.

И мрак очей был так глубок,

Так полон тайнами любви,

Что думы пылкие мои

Смутились…

Под это описание подходит любая горянка, спускающаяся к водопою, ничего личного в этом портрете нет и быть не может.

Разве что дикий барс удостоен сколько-нибудь ярких словесных формул:

Какой-то зверь одним прыжком

Из чащи выскочил и лег,

Играя, навзничь на песок.

То был пустыни вечный гость,

Могучий барс. Сырую кость

Он грыз и весело визжал;

То взор кровавый устремлял,

Мотая ласково хвостом,

На полный месяц, – и на нем

Шерсть отливалась серебром.

Почему же для барса сделано такое исключение? Только потому, что Мцыри уподобляет барсу самого себя: «И я был страшен в этот миг;/ Как барс пустынный, зол и дик». Барс – это alter ego Мцыри, воплощение мечты героя о воле, дикости, естественности: «Я пламенел, визжал, как он;/ Как будто сам я был рожден/ В семействе барсов и волков/ Под свежим пологом лесов./…и в груди моей/ Родился тот ужасный крик,/ Как будто с детства мой язык/ К иному звуку не привык». Мы смотрим на барса – а видим Мцыри, каким тот хотел бы стать.

Хотел бы – но не станет. Никогда и несмотря ни на что. Несмотря на всю свою смелость, готовность бросить вызов и людям, и богу. Вопреки желанию вернуться в утраченный «дикий» мир и слиться с природой, Мцыри на самом деле обречен на вечную разлуку с естественным миром, со страной отцов, с их опытом. И трехдневное странствие постепенно открывает ему (и нам) правду, показывает, каково же реальное положение дел.

Сначала он испытывает иллюзорное счастье своей принадлежности к утраченному вольному пространству. Он слышит и понимает «думы скал», готов «обняться с бурей», следить «глазами тучи». Затем он слышит манящую песню грузинки, надеется пересечь границу, отделяющую его от селения. Но обнаруживает, что путь в этот доисторический «рай» прегражден непролазным лесом. И этого леса бесстрашный Мцыри боится: «Все лес был, вечный лес кругом, / Страшней и гуще каждый час; / И миллионом черных глаз/ Смотрела ночи темнота/ Сквозь ветви каждого куста». Страх перед «естественной» дикостью ведет к еще более пугающему открытию:

И смутно понял я тогда,

Что мне на родину следа

Не проложить уж никогда.

Сражаясь с барсом, герой лишь на миг возвращается к желанной жизни, чтобы сделать еще одно неприятное открытие: он физически слаб, могущество его духа не «подкреплено» телесной силой. Мцыри побеждает в сражении с диким зверем («Он встретил смерть лицо к лицу, / Как в битве следует бойцу»), но и сам получает неизлечимую рану, лишается и без того слабых сил.

Сцена битвы служит кульминацией сюжета; в ней окончательно проясняется сквозная мысль поэмы. Мцыри, который за годы жизни в монастыре так и не стал «русским», утратил настоящую связь с родиной предков. Он во власти безличной и страшной «судьбы», с которой так или иначе сталкиваются все ключевые лермонтовские персонажи:

Но тщетно спорил я с судьбой:

Она смеялась надо мной.

Впрочем, с этой безличной волей судьбы сталкиваются не только герои сюжетных лермонтовских произведений, – поэм, драм, единственного завершенного романа «Герой нашего времени», – но и лирический герой его поэзии. Вспомним: в 3-й главке Мцыри уподобляет себя листку, «грозой оторванному» от родного дерева. Но это же сравнение Лермонтов использует спустя два года в одном из последних исповедальных своих стихотворений, «Листок» («Дубовый листок оторвался от ветки родимой», 1841). Так он, с одной стороны, передаст своему лирическому герою символическую «метку» от Мцыри, подчеркнет их общность. А с другой, свяжет поэму и лирическое стихотворение общим литературным источником. Дело в том, что образ оторвавшегося от родимой ветки «листка» восходит к элегии французского поэта А. Арно, «Цветок» (1815), которую переводили многие лермонтовские современники, от Жуковского до Д. Давыдова. И в «Мцыри» отсылка к этой элегии возникает дважды: в главке 3 («грозой оторванный листок») и главке 21, где Мцыри говорит о своем «жребии» и напоминает о тюремном цветке, одиноко выросшем меж плит сырых. Из жалости цветок был перенесен в цветущий сад,