И что ж? Едва взошла заря,

Палящий луч ее обжег

В тюрьме воспитанный цветок…

Но перекличкой одного-единственного мотива (усохший листок / увядший листок) связь между исповедальным монологом Мцыри и лермонтовской поэзией в целом не ограничивается.

Так, образ Мцыри перекликается с двумя другими образами, которые встречаются во многих произведениях Лермонтова: неприкаянного Демона и ясного Ангела. Попадая в разные сюжетные обстоятельства, Мцыри сближается то с одним, то с другим. Он, как Ангел, надеется на возвращение в Эдем; как Демон, готов «рай и вечность» променять за несколько минут счастья «на родине». Подобно страдающему Демону, он томится тоской по недостижимому вольному миру; как просветленный Ангел, достигает обманчивого единства с ним:

Кругом меня цвел божий сад;

Растений радужный наряд

Хранил следы небесных слез,

И кудри виноградных лоз

Вились, красуясь меж дерев

Прозрачной зеленью листов.

В то утро был небесный свод

Так чист, что ангела полет

Прилежный взор следить бы мог;

Он так прозрачно был глубок,

Так полон ровной синевой!

Однако «ангельская», «райская» гармония тут же дает трещину; она еще не обернулась демоническим адом, но уже чревата им, его сжигающим началом.

Я в нем глазами и душой

Тонул, пока полдневный зной

Мои мечты не разогнал.

И жаждой я томиться стал.

В раю жаждой не томятся; в Эдеме нет иссушающего жара. Значит, рай, близость которого ощущает Мцыри, – мнимый; точнее, у героя нет права на вход в него. И тут становится понятно, почему в предшествующей главке, 10, вдруг промелькнул не названный по имени Демон:

…на краю

Грозящей бездны я лежал,

Где выл, крутясь, сердитый вал;

Туда вели ступени скал;

Но лишь злой дух по ним шагал,

Когда, низверженный с небес,

В подземной пропасти исчез.

Мцыри кажется, что Эдем рядом, достаточно спуститься в долину, откуда доносится сладкий голос грузинской девушки, и желанная родина снова станет твоей. А на самом деле он уже находится в зоне «страдающего демона». Он-то думал, что «был чужд людей» «как зверь»; он-то сравнивал себя со змеем: «И полз и прятался, как змей». Но на самом деле он «всего лишь» человек, и никакого слияния с природой нет и быть и не может.

И тут нужно обратить внимание на одно важное обстоятельство. Все страдающие лермонтовские герои, что Демон, что Печорин, устроены «сложно», их душевный мир соткан из противоречий, они мечутся между полюсами холодного ума и страдающего чувства. А Мцыри предельно прост, в нем нет никакой душевной раздвоенности (в отличие от Демона) или социальной неприкаянности (в отличие от Печорина). Он не разрывал с Богом, не бросал вызова природе, не проклинал людей – как падший ангел; он не вступал в конфликт с обществом, не ранил близких, не погибал от скуки – как «лишний человек». Если что его и объединяет с ними, то стремление к естественности, к вольному миру Кавказа. И все равно, «простой» герой заражен той же самой болезненной страстью познания и сомнения. И «простые» люди, и «сложные» герои одинаково беззащитны перед лицом эпохи общего разочарования.

Недаром Лермонтов вкладывает в уста Мцыри метафору тернового венца, которую двумя годами ранее применил к Пушкину («Смерть поэта»):

Напрасно прятал я в траву

Мою усталую главу;

Иссохший лист ее венцом

Терновым над моим челом

Свивался…

Кажется: где не понятый современниками Пушкин, а где Мцыри, живущий скорее чувством, чем мыслью? Но впервые образ терна и намек на будущую «терновую муку» появляется уже в 15-й главке поэмы («Я рвал отчаянной рукой/ Терновник, спутанный плющом»). Более того, этот образ во многом предсказан эпиграфом к поэме: «Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю». Цитата взята из Ветхого завета (Первая книга Царств); глава, послужившая источником цитаты, рассказывает о том, как библейский царь Саул запретил своим подданным вкушать пищу, пока не будет одержана победа над врагом. Сын Саула, Ионафан, ничего не зная о запрете, утолил голод каплей меда, за что был приговорен отцом к смерти. Перед казнью (которая в итоге не состоялась) он и произнес слова, взятые Лермонтовым в качестве эпиграфа. То, что Ионафан был все-таки помилован, а Мцыри – обречен, привносит в эту формулу дополнительный трагический смысл; мысль о несправедливости земного устройства усилена здесь многократно.

Те противоречия, которые обнаружил в себе Мцыри (среди монахов он юный бунтарь, среди русских – грузин; он мечтает о Родине, но давно оторвался от нее; он рвется навстречу природе, но блуждает в лесу, который не пускает его на волю; он бежит из монастыря, и все равно возвращается в него, то есть бежит по кругу), может разрешить только смерть.

Когда я стану умирать,

– И, верь, тебе не долго ждать —

Ты перенесть меня вели

В наш сад, в то место, где цвели

Акаций белых два куста.

Трава меж ними так густа!

И свежий воздух так душист,

И так прозрачно золотист

Играющий на солнце лист!

Там положить вели меня.

Сияньем голубого дня

Упьюся я в последний раз.

Оттуда виден и Кавказ!

Быть может, он с своих высот

Привет прощальный мне пришлет,

Пришлет с прохладным ветерком…

И близ меня перед концом

Родной опять раздастся звук!

Мцыри связывает со смертью надежды на успокоение, на встречу с родиной, на «прохладный ветерок». Точно так же лишь смерть способна устранить противоречия Печорина, который символически движется из крепости в крепость, из одной безысходности в другую, как Мцыри бежит из монастыря в монастырь. А бессмертие Демона – едва ли не самое страшное наказание для него, потому что его противоречия не будут сняты никогда.

Мцыри не победил и не потерпел поражение; та чарующая песня о любви, которая чудится ему перед самым концом, в одно и то же время дает ему сладкую надежду и сулит русалочий обман:

О милый мой! не утаю,

Что я тебя люблю,

Люблю, как вольную струю,

Люблю как жизнь мою.

Мелодика этой строфы образована бесконечными повторами «л», «м», «н»; только