— Она же убивала Билла, медленно, день за днем убивала. Я это сразу поняла. И мальчика моего убивала, Марка моего убивала, потому что он был и моим мальчиком тоже. Я их обоих любила. А она нет. Ей не дано.

Глаза Вайолет расширились, словно она чего-то внезапно испугалась.

— Помнишь, тогда, на лестнице, я сказала, что мне было бы легче, если бы я знала, что ты будешь с ним рядом?

Глаза ее наполнились слезами, и она затрясла меня еще неистовее:

— Я же не зря сказала! Я думала, ты поймешь! Ты ведь все знал!

Я не сводил с нее глаз. Судорога в пальцах Вайолет ослабла, но она еще какой-то миг не отпускала меня, я чувствовал, как она всем телом виснет у меня на плечах. Она задыхалась от ярости, потом это перешло во всхлипы, и она зарыдала. Я чувствовал, как у меня сжимается грудь, словно я со стороны слушаю собственное горе, словно это не ее горе, а наше горе, наше, общее. Казалось, легкие мои вот-вот разорвутся. Вайолет уткнулась лицом мне в шею, я чувствовал, как она прижимается ко мне грудью, как ее руки стискивают мне плечи. Моя рука скользнула вниз по ее спине, бедру, пальцы уперлись ей в крестец, и я притянул Вайолет к себе вплотную, шепча:

— Я люблю тебя! Неужели ты не видишь, как я тебя люблю! Я хочу о тебе заботиться, я всегда буду с тобой, я все для тебя сделаю!

Я искал ее губы. Обхватив ее голову, я тыкался в ее лицо, не замечая съехавших набок очков. Вайолет вскрикнула и оттолкнула меня прочь.

Она не сводила с меня испуганных глаз. Словно с мольбой она протянула было ко мне руки, но потом уронила их. Я смотрел на нее, стоявшую на фоне бирюзового стола, смотрел на прилипшую ко лбу прядь волос и думал, что никогда не видел ничего более прекрасного. Это она привязывала меня к миру, это ее я выстрадал, ее я любил и чувствовал в тот миг, что теряю ее навсегда. Навсегда. Я похолодел. Не говоря более ни слова, я подошел к столу, сел и сложил руки перед собой. Я все время чувствовал на себе ее взгляд. Вайолет по-прежнему стояла в середине комнаты. Я слышал, как она дышит. Прошло несколько секунд, и я услышал звук ее шагов. Она подошла, дотронулась пальцами до моих волос. Я сидел не поднимая головы.

— Лео, — позвала она. — Лео… Лео…

Голос ее сорвался.

— Ты… прости меня. Я не хотела. Я правда не хотела. Я не думала тебя отталкивать, я не знаю, как так получилось.

Она опустилась на колени рядом с моим стулом.

— Ну пожалуйста, ну не молчи, ну поговори со мной, пожалуйста, ну посмотри на меня.

Слова звучали хрипло и сдавленно.

— Господи, ну что же мне делать?!

Не поднимая глаз от стола, я произнес:

— Извини, просто я подумал, что лучше мне вообще ничего не говорить. Конечно, с моей стороны нелепо рассчитывать на какую-то взаимность, ведь мне лучше чем кому бы то ни было известно, что вы с Биллом значили друг для друга.

— Лео, ну повернись ко мне. Да разверни ты этот дурацкий стул, чтобы я видела твое лицо! Ну давай поговорим!

Я упорно смотрел в стол, не уступая ее просьбам, но через несколько секунд собственное упрямство показалось мне до того детским, что я сдался. Не вставая, я отодвинул стул от стола. Теперь я снова мог видеть Вайолет. По ее щекам бежали слезы, и, пытаясь унять их, она зажимала себе рот кулаком, потом сглотнула, отняла руку от лица и проговорила:

— Постарайся понять, Лео, все настолько сложно, намного сложнее, чем ты можешь себе представить. Такого, как ты, больше нет. Ты такой щедрый, такой замечательный…

Я снова уперся глазами в стол и затряс головой.

— Господи, ну как же ты не понимаешь, что если бы не ты…

— Полно, Вайолет, полно, не нужно искать для меня оправданий.

— Да разве я ищу? Я просто хочу сказать тебе, что ты всегда был мне нужен, даже тогда, когда Билл был жив.

Ее губы дрожали.

— У него было одно свойство, которое проявлялось только в работе, а так оно лежало себе, глубоко запрятанное, никому не ведомое, непознаваемое. Он ведь был одержимым. Иногда я чувствовала, что не нужна ему, и это было так больно!

— Да он же в тебе души не чаял! Ты бы только слышала, как он про тебя говорил!

— И я в нем тоже души не чаяла.

Вайолет с такой силой стиснула прижатые к груди руки, что они задрожали, но голос стал звучать спокойнее.

— В общем, получалось, что множество других людей были для меня куда более открыты, чем мой собственный муж. В нем всегда оставалось место, куда мне доступа не было, что-то очень глубоко спрятанное, и я больше всего на свете хотела, чтобы это было мое, хотя знала, что этому не бывать. Наверно, поэтому я и продолжала жить и любить его, потому что, сколько я ни старалась, я бы туда не пробилась.

— Но ведь вы очень дружно жили!

— Дружнее всех на свете, — сказала она, беря мои руки в свои.

Я снова ощутил ее пожатие.

— Мы с ним без конца разговаривали, обо всем на свете. После того как его не стало, я говорю себе: "Я была им, а он был мной". Но быть и знать — не одно и то же.

— Какой ты, оказывается, философ, — сказал я.

Это замечание прозвучало не совсем безобидно. Вайолет моментально почувствовала шпильку и тут же отдернула руки.

— Конечно, ты вправе сердиться, ведь я, получается, тобой пользовалась. Ты меня кормил, ты обо мне заботился, ты сидел со мной, а я только брала, брала, брала, ничего не давая взамен…

В ее голосе зазвучали пронзительные нотки, глаза вновь наполнились слезами.

Она страдала, и мне стало стыдно.

— Это не так, — сказал я.

Но Вайолет только трясла головой:

— Именно так! Я эгоистка, Лео, у меня внутри засело что-то холодное и жесткое. Во мне столько злобы! Я ненавижу Марка. А раньше любила. Конечно, не сразу, я долго училась его любить, потом так же долго училась ненавидеть, и вот сейчас я спрашиваю себя: а если бы это был мой ребенок, если бы я сама его родила, смогла бы я его возненавидеть? Но самое страшное в другом. Что же я на самом деле любила?

Вайолет на секунду умолкла. Я внимательно разглядывал собственные руки, лежавшие у меня на коленях. Какие же они старческие, венозные, бледные. Совсем как руки моей матери перед смертью.

— Ты помнишь, как Люсиль увезла Марка в Техас, а потом поняла, что ей это не под силу, и вернула его нам?

Я кивнул.

— Он тогда и впрямь был не подарок, капризы по любому поводу, но после того, как Люсиль приехала погостить на Рождество, а потом уехала, начался настоящий дурдом. Он на меня орал, пихал меня, даже бил. Спать не уложишь. Каждый вечер истерика. Я уж и так, и эдак, и лаской, но, согласись, трудно хорошо относиться к тому, кто тебя ненавидит, даже если этот кто-то — шестилетний малыш. Билл тогда решил, что Марк не может смириться с отсутствием матери, и повез его в Хьюстон. Это была наша роковая ошибка. Я только недавно поняла, что же мы тогда натворили. Через неделю Люсиль позвонила нам и сказала, что Марк "ведет себя идеально". Именно так она и сказала. "Ведет себя идеально" — значит послушный, сговорчивый, милый ребенок. А через пару недель Марк прокусил девочке из класса руку до крови, но это в школе, а дома с ним не было никаких хлопот. И когда его привезли в Нью-Йорк, от прежнего маленького злобного звереныша не осталось и следа. Как будто его заколдовали и превратили в покорную, со всем согласную копию прежнего Марка. Но ведь именно эту копию, эту заводную куколку я и приучила себя любить.