— Тебе, моя радость, мыться надо в семи водах. Давай-ка в ванну. У тебя ровно двадцать минут. Вайолет улетала девятого декабря во второй половине дня. Низкое небо начинало темнеть, и с него сыпались мелкие снежинки. Я снес ее тяжелый чемодан по лестнице и, оставив его на тротуаре, поймал такси. На Вайолет было длинное темно-синее пальто, перехваченное на талии поясом, и белая меховая шапка, которая мне всегда очень нравилась. Таксист открыл багажник, мы с ним вдвоем погрузили туда чемодан. Пока мы прощались, я цеплялся за то, что пока было рядом: лицо Вайолет, которое тянется ко мне, ее запах, витающий в морозном воздухе, ее руки на моих плечах, беглый поцелуй, но не в щеку, а в губы, звук открывающейся двери машины, потом хлопок, и дверь закрывается, рука Вайолет в окне, ее глаза, глядящие на меня из-под полоски белого меха с выражением печали и нежности. Такси ехало по Грин-стрит, Вайолет обернулась назад, вытягивая шею, и еще раз помахала мне на прощание. Я дошел до конца квартала. Машина вывернула на Гранд-стрит. Я стоял не двигаясь, пока она не отъехала еще дальше. Суматоха нью-йоркского транспорта, казалось, вот-вот поглотит этот становившийся все меньше и меньше желтый автомобильчик. И только когда по размерам такси сравнялось с желтой машинкой на портрете у меня в гостиной, я повернулся и побрел домой.

Глаза начали сдавать где-то через год. Я сначала думал, что дымка, сквозь которую я все время смотрю, связана с переутомлением или с катарактой. Когда врач-офтальмолог сообщил мне, что это необратимо, потому что форма дистрофии сетчатки, которую у меня нашли, не влажная, а сухая, я кивнул, сказал спасибо и поднялся, чтобы идти домой. Врач, очевидно, усмотрел в моей реакции что-то глубоко ненормальное, потому что он нахмурился. Я объяснил, что все эти годы не мог пожаловаться на здоровье, так что рано или поздно должна была приключиться какая-нибудь хворь, от которой нет исцеления. Он сказал, что я рассуждаю не по — американски. Я согласился. С годами дымка превратилась в туман, а потом в густую, мешающую видеть наволочь. Но способность различать контуры предметов у меня по-прежнему сохраняется, это позволяет мне самостоятельно передвигаться и даже ездить на метро. Но вот бриться каждый день мне уже не под силу, так что я отпустил бороду. Раз в месяц я хожу в парикмахерскую в Гринвич-Виллидж, и мне ее подравнивают, причем мастер упорно называет меня Леон. Я его больше не поправляю.

Эрика продолжает одной ногой присутствовать в моей жизни. Теперь мы чаще говорим друт с другом по телефону, а письма пишем реже. Вот уже три года мы на две недели в июле выбираемся в Вермонт. Думаю, что и дальше так будет, зачем нарушать традицию? Из трехсот шестидесяти пяти дней мы проводим вместе четырнадцать, и этого вполне достаточно. В старой усадьбе мы больше не живем, останавливаемся неподалеку. Прошлым летом специально заехали на холм, припарковали машину и долго бродили по лугу, заглядывали в окна пустого фермерского дома. У Эрики не все в порядке со здоровьем. Головные боли продолжают нарушать привычное течение ее жизни, и на несколько дней, а иногда и недель, она оказывается прикованной к кровати. Но она с прежней страстью преподает и очень много пишет. В апреле 1998-го вышли ее "Слезы Нанды: Табу и откровения в творчестве Генри Джеймса". У себя дома, в Беркли, она часто проводит выходные в компании своей крестницы, Дейзи, которая превратилась в пухленькую восьмилетнюю девочку, помешанную на рэпе.

Будущей весной я выхожу на пенсию. Мой мир совсем сузится. Мне будет недоставать моих студентов, библиотеки Эйвери, моего кабинета, Джека Ньюмана. Поскольку коллеги и студенты знают счет моим утратам — Мэтью, Эрика, а теперь и зрение, — я приобрел в их глазах ореол патриарха. Полуслепой профессор истории искусств — это даже романтично. Но никто в университете не знает еще об одной моей утрате. Я потерял Вайолет. Так получилось, что они с Эрикой теперь от меня равноудалены: одна в Париже, другая в Беркли, а я по-прежнему в Нью-Йорке, все на том же месте, сохраняю промежуточное положение. Вайолет живет в маленькой квартирке недалеко от метро "Бастилия", в районе Маре. Рождество она каждый год встречает у родных в Миннесоте и по пути на несколько дней обязательно останавливается в Нью-Йорке. Один день она проводит у Дана в Нью-Джерси. По ее словам, ему теперь получше. Он по-прежнему курит как паровоз, мерит комнату шагами, складывает пальцы колечком и говорит на несколько децибел громче, чем остальные. Кроме того, ему так и не удалось овладеть банальными бытовыми навыками повседневного житья. Уборка, магазины, стряпня — все дается ему с огромным трудом. Но тем не менее Вайолет чувствует, что Его Данность выглядит чуть благоприятнее, словно бы все его естество стало на одно деление спокойнее или на один тон светлее. Дан, как и раньше, пишет стихи, а иногда и пьесы, но теперь он не столь плодовит, так что клочки бумаги и рукописные страницы, которыми завалена его однокомнатная квартира, испещрены стихотворными строчками и обрывками диалогов, но ниже следуют пропуски. Возраст и сильнейшие медикаменты за тридцать лет свое дело сделали, они приглушили Дана, но благодаря такой сурдине жить ему стало чуточку проще.

Четыре года назад младшая сестра Вайолет, Алиса, вышла замуж, а еще через год, в возрасте сорока лет, родила мужу Эдварду дочку, которую назвали Роуз. Вайолет в племяннице души не чает и каждый год прилетает в Нью — Йорк с чемоданом, битком набитым парижскими куклами и нарядными платьицами для маленького ангела из Миннесоты. От Вайолет я получаю известия каждые два-три месяца, но не в форме писем, а на аудиокассетах, а потом слушаю ее новости и довольно сумбурные размышления о работе. Ее книга "Автоматы эпохи развитого капитализма" включает в себя такие разделы, как "Маниакальный шопинг", "Реклама и рукотворное тело", "Ложь и Интернет", "Пассивный психопат как идеальный потребитель". Для ее написания Вайолет поднимает массу материалов: от восемнадцатого века до наших дней, от французского врача Филиппа Пинеля до Отто Кернберга, ныне практикующего психиатра. Название и симптоматика интересующего ее заболевания в ходе истории претерпели множество изменений, но Вайолет удалось проследить его во всех возможных ипостасях: это и folie lucide[11], и нравственное помешательство, и моральная идиотия, и социопатия, и психопатия, и, наконец, антисоциальное расстройство личности, или APJI для краткости. Сегодня для диагностики пассивной психопатии врачи используют специальные вопросники, которые без конца дорабатываются и обновляются, но есть обязательные симптомы, их отмечают все без исключения психиатры: бойкость, стремление нравиться, патологическая лживость, отсутствие сопереживания и угрызений совести, импульсивность, изворотливость, стремление манипулировать окружающими, ранние поведенческие сложности, а также неспособность учиться на собственных ошибках и адекватно реагировать на наказание. Каждое базовое положение предстоит проиллюстрировать примерами из жизни, то есть теми бесчисленными историями, которые Вайолет собирала и записывала в течение многих лет.