Кроме потребностей народной политики, мы вынуждены еще к необходимой политике географической. Россия сообщается с океаном, то есть с целым миром, только двумя выходами, двумя внутренними морями, которые, по своей замкнутости и ограниченности, легко могут стать de facto из общей чьей-либо частной собственностью. Решение славянских и греческих дел во враждебном нам смысле, простирающееся до Босфора, передающее ключи Черного моря из рук умирающего в руки молодые, искусственно сложенные и неприязненно к нам настроенные, создаст для нас такое положение, о котором нельзя не подумать крепко. Вдоль западной границы постоянное, опасное по своему племенному характеру междоусобие, мечом или влиянием, все равно; на северном морском выходе сильное соперничество; на южном — возможность неприязненного владычества; что ж это за будущность?

Как единственная в свете православно-славянская держава, Россия не может допустить никаким образом ни онемечения или окатоличения своих заграничных сродников, ни тем еще менее решительного перехода их во враждебный стан. Ясно, почему для нас нестерпимо второе. Но мы не могли бы допустить и первого, даже независимо от политических видов, потому что это значило бы отречься от основной, зиждительной силы своей истории, признать себя подломившимся народом. Русская жизнь содержит в себе слишком много самобытных, ей только свойственных начал, чтобы слиться совершенно с жизнью римско-феодально-католической или протестантской Европы, стать одним из ее оттенков, как другие западные нации. Нам приходится жить и развиваться по-своему. Но жить и развиваться совершенно особняком, быть единственным видом своего рода, одной струной октавы, без соприкосновения с чем-нибудь параллельным, без возможности проверки своего направления, результатов своей жизни и мысли с направлениями однородными, вышедшими из того же духовного корня, но представляющими его в разных разветвлениях, во всем разнообразии, к какому он способен; остаться единственным свободным православно-славянским народом, не имеющим на всем горизонте мира ни одной точки сравнения с собой, кроме самого себя, — это значило бы стать в положение племен древности или Китая, которые должны были все черпать из себя, никогда не освежаясь. Конечно, отчуждение наше не было бы столь полное, потому что мы соприкасаемся нравственно с Европой, участвуем в общечеловеческом прогрессе. Мы сродни Европе, но все-таки двоюродные, а не родные братья ей. Нас разлучило историческое воспитание. Три четверти нравственного фонда Европы, даже современной, имеют свой корень в римском праве и римских государственных преданиях, в феодальной закваске личных отношений и в католичестве с его сектами — в вещах совершенно нам чуждых. Чем больше будет развиваться наша общественная жизнь, тем более она задаст нам вопросов, на которые мы не найдем ответа даже в совокупности западной жизни. Без однородных, сочувственных, развивающихся параллельно с нами на одном и том же духовном основании славянских и православных народностей нам пришлось бы жить до такой степени крайне самостоятельной жизнью, что едва ли создан народ, у которого надолго хватит сил для такой ноши. Самостоятельное существование заграничной родни необходимо России не только в политических, но и в нравственных видах, в видах общественной будущности. Оно нужно не только Русскому государству, но и русскому человеку. Каждый великий народ окружен, хоть отчасти, сочувственной атмосферой; у одной России ее нет, хотя элементов для нее вокруг нас больше, чем у кого бы то ни было. Вся эта полоса однокровных и одноверных стихий, обхватывающая Россию кольцом, не может оставаться нейтральной, она будет или решительно за нас, или решительно против нас, смотря по нашим действиям. Для своей безопасности как для своего развития, из политических, как из нравственных побуждений, Россия не может щадить никаких усилий, чтобы создать вокруг себя сочувственный и союзный славянский и православный мир.

Полусознательное влечение к такой цели сказалось у нас давно, но только на днях стало принимать более определенный образ. Одни литературные заявления не проведут таких чувств в жизнь; но когда народным влечениям становится ясная цель, она проникает массы как живой огонь. В 1848 году Италия еще не думала о национальной целости, в 1860 году целость была уже общей мыслью всех и каждого; между тем вековой Тоскане и вековому Неаполю стоило чего-нибудь отказаться от себя. Тем более в нашем деле. Нам не нужно новых областей, нам нужны только приязнь и союз, вместо вражды, на наших пределах; нам нужны равноправные братья-союзники.

Ни ясные как день политические потребности, ни самые законные влечения народного чувства еще не исчерпывают всех побуждений современного русского поколения ко внешней деятельности; Россия не может устроить благополучно даже свои внутренние дела, оставаясь под впечатлением восточной войны, не изглаженным другим, благоприятнейшим настроением. Забота о домашнем преуспеянии наполовину развлекается у нас заботой об обширных окраинах, в которых никакой прочный успех невозможен, пока там существует уверенность, выводимая из результата последней войны, что сочувственная им часть Европы может одолеть нас и возвратить им в один день все утраченное. Люди могут склониться без задней мысли пред необходимостью тогда только, когда они потеряли всякую надежду устоять на своем. Трудно срастить с собой края, в которых почти каждая пробуждающаяся мысль переходит если не прямо в неприязненный, то все-таки не в сочувственный стан (мы говорим не об одних поляках), и трудно также не допустить ее до такого перехода, пока надежда на другой оборот дел живет еще у всякого семейного очага. В 1812 году, когда император Александр приехал в Вильну вслед за бегущим Наполеоном, он мог сделать из Польши, даже нравственно, все что хотел, потому, что она ни на что больше не надеялась. Со времени восточной войны на всех пределах наших, заселенных не русским племенем, стало выражаться совсем другое настроение. Довольно трудно ладить с людьми, которые почерпают новую надежду в каждом заграничном замешательстве, для которых самая положительная воля правительства, поддерживаемая всей нацией, не кажется еще приговором судьбы, вследствие убеждения, что эта нация не устоит против сил их друзей, истинных или предполагаемых. Даже в местностях не враждебных, а только чуждых нам, не согретых поэтому русским чувством, являются самые дикие, пока еще не опасные, но все-таки вредные мечтания, по поводу этой мнимой несостоятельности России перед Европой. При каждом значительном европейском событии ребяческая фраза «как скажет Наполеон, так и будет», самые невозможные мечтания о перемене участи получают там ценность ходячей монеты. Что за дело до того, что мы знаем нелепость всех этих надежд и мечтаний, когда они, заинтересованные, не знают того и увлекаются понятиями, внушенными в одной местности страстью, в другой безграмотностью, но исходящими из одного источника, — из того, что после восточной войны они не считают Россию достаточно сильной и ждут всего возможного в будущем. Легко ли вести в должном направлении людей, которые умышленно упираются на каждом шагу вследствие своих ложных мечтаний? Наши окраины, как бочки Данаид, будут бесплодно поглощать величайшие жертвы правительства и общества, пока решительные события не уверят их в том, что они окончательно и без апелляции к судьбе наши. Первая удачная война изменит коренным образом нынешние отношения. Тогда четверть усилий окажет больше действия, чем совокупность их оказывает теперь.