Ведь это не я врал, что мне предстоят только дурацкие анализы и обследование, это не я врал, что несчастный и одинокий, что мне нужно видеть своего сыночка все время, без перерыва, потому что он моя единственная опора и самый главный человек в моей жизни!

Все, я умываю руки.

– Мама, я приеду к тебе завтра, сейчас мне надо кое-что сделать. О’кей?

– Иди, милый, если надо, – матушка снова в хорошем настроении, она почти не обращает на меня внимания. – Я так рада, что мы все вместе.

Черт!

Вместе.

Я, он и она.

Счастья полные штаны.

* * *

Я все никак не могу прийти в себя, меня просто разрывает на куски от злости, вот-вот хватит удар.

Да что они все со мной делают?

Я возвращаюсь из больницы в таком бешенстве, что практически не вижу ничего перед собой. Но напиваться не хочу, потому что хочу иметь ясную голову. В лифте набираю телефон Инги.

– Иеремиаш, как дела у мамы?

– Ты можешь приехать?

– С мамой плохо?

– Со мной плохо, – говорю сквозь стиснутые зубы.

– Сейчас буду.

На третьем этаже лифт останавливается непонятно почему и входят две дамы. И я еду с ними почему-то снова на первый этаж, а уже только потом – на свой седьмой. Зубы у меня сжаты так, что вот-вот начнут крошиться.

Бедный пес. Только бы он выжил.

* * *

– Ты расскажи по порядку, что случилось.

– Да, собственно, ничего, – я настолько злюсь, что мне даже говорить не хочется. – Что я могу тебе рассказать? Что моя мать, как всегда, с тринадцати моих лет, меня обманывала?

– Обманывала в чем?

– Она знала, что у нее рак, уже больше месяца. А теперь выясняется, что она с Зигмунтом.

– Не понимаю. С тем профессором, с которым у нее отношения?

У меня чуть чайник из руки не падает.

– Так ты знала?!!

– Ну разумеется. Собака при виде него всегда радуется. Они вместе – только живут раздельно. Это же очевидно. Я это поняла сразу – когда мы первый раз были с родителями у твоей матери.

– Интересненько. А я вот вроде не слепой – а ничего не видел!

– Иеремиаш, ну ты что, ты маму ревнуешь, что ли?

Как-то это грубо прозвучало.

– Ни о какой ревности речь не идет. Но почему я узнаю обо всем последним? Ты понимаешь, как я себя чувствую?

– Как? – спрашивает она сладким голосом. – Как дурак, да?

– Хуже!

– Так в чем проблема-то?

– Проблема во вранье! В обмане! В неуважении!

– Значит, ты бы хотел, чтобы мама… что? Пришла к тебе и рассказала, что спит с мужчиной, и попросила благословения?

От мысли, что моя мать может спать с мужчиной, мне снова делается дурно. Нет, Инга не может так думать на самом деле!

Да нет, не спят они друг с другом, не спят!

– Сказать тебе правду, Иеремиаш?

– Правду о моей матери? Ты что-то знаешь?

– Правду о тебе.

– Ну, слушаю, – я сажусь за стол в кухне.

На улице неожиданно начинается дождь, из открытого окна веет свежестью. Капли стучат по карнизу. Я слегка прикрываю окно и смотрю на Ингу.

– Ты и сам это все знаешь. Только не хочешь в это верить, сопротивляешься… защищаешься тем, что не говоришь об этом. Ты не звонишь Алине, ты не…

Да что она снова несет? При чем тут Алина вообще?

– У меня сейчас есть более важные дела, – перебиваю я ее на полуслове.

– Ты сказал, что слушаешь, – так слушай, – Инга наклонилась над столом и помолчала. – Ты до сих пор, как ребенок, думаешь, что если ты чего-то хочешь – то обязательно так и будет. Ты и кино любишь потому, что любишь иллюзию, сказку. А реальнастость ты видеть не хочешь?

– Реальнастость?

– Реальности.

– Реальность.

– Ну да, реальность. Life is life. Жизнь есть жизнь. У тебя нет времени на разговор с Мартой, нет времени на разговор с Алиной, у тебя может не быть времени на разговор с матерью, а ведь она может умереть! На такой, знаешь, настоящий разговор. Чтобы понять друг друга, а не просто обменяться словами. Это может быть последний раз, последний разговор с этим человеком в твоей жизни – ты это понимаешь, don’t you? Но нельзя прятать голову в песок, потому что тогда твоя задница оказывается наверху… Ты сейчас злишься, ты так напуган, потому что твой отец тоже dead!

Вообще-то мой отец в могиле вот уже двадцать лет как лежит и никому не мешает, а она мне про отца талдычит. Какое он-то к этому отношение имеет?

– Ты сердишься. Ты очень сердишься. Как Марта тебя такого выдерживала?

Как, действительно?

– Не беси меня, Инга, – говорю я, жалея, что позвал ее. Это у меня затмение какое-то было. Надо было просто нажраться – и самому во всем разобраться.

– Я за тебя – и поэтому говорю тебе правду. Зачем тебе неправда? Так не делает друг. А я твой друг. И я тебе говорю: перестань злиться, поговори с ней, ты же уже не ребенок!

Я не ребенок? Где-то я уже это слышал…

А может быть, всем женщинам на свете загружают диск с одними и теми же словами в память: ты не ребенок, остановись, делай то-то и то-то? Ты надеваешь короткие штанишки, а снимаешь длинные?

С чего бы моей матери умирать?

– Ты меня не понимаешь, Инга, – говорю я наконец, а дождь все льет и льет, наконец-то, такой был зной, что дышать нечем было. – Речь ведь идет не о том, что я чего-то боюсь…

– А хуже всего то, что ты все отрицаешь… Все боятся потерять родителей. А ты одного уже потерял.

– Потерял? Да я с двенадцати лет один бьюсь со своей матерью, потому что отец счел за лучшее внезапно переселиться в мир иной, – это тоже моя вина, да?!!

Я услышал свои слова – и замолчал.

Инга тоже услышала – и деликатно тронула меня за рукав:

– Твою маму ждет сложная операция. И самое важное сейчас – не ты.

Пес лежал рядом со мной всю ночь и почти не шевелился.

Нужно что-то делать. Нужно позвонить Алине, договориться с ней.

Нужно съездить в Раковец, к той женщине, у которой я монтировал оборудование, она умоляла, чтобы я приехал, потому что она не может работать, она переводчица, как Марта, и у нее перед глазами диалоги, а фильм она посмотреть не может, а без этого как она переведет? А завтра уже сдавать. А на компьютере фильм не запускается.