– Сейчас он в доме?

– Понятия не имею. Я сама только что приехала. Не обращайте внимания. Забудьте. Вы хотели посмотреть письма.

Она пошла к выходу. Аллейн открыл ей дверь и последовал за ней по коридору, потом по лестнице.

– Как счастлив будет мистер Маркос, – заметил он, – взбираясь по этим золотым лестницам. Ведь они действительно почти золотые, когда на них падает солнечный свет, правда?

– Не замечала.

– О, а вы присмотритесь. Нельзя, чтобы у владелицы притуплялся взгляд. Человек всегда должен помнить, как ему повезло.

Дойдя до верхней площадки, Прунелла повернулась и глянула на него в упор.

– Это у вас привычка такая – болтать о постороннем, когда вы на службе?

– Только если я могу рассчитывать на сочувственный отклик. Что теперь? Поворачиваем направо, берем западнее и осуществляем вторжение?

Поскольку это было именно то, что следовало сделать, Прунелла ничего не сказала, а молча повела его в материнскую спальню.

Это была роскошная комната. Кровать под балдахином, шелковое стеганое одеяло в кружевном пододеяльнике с огромной искусственной розой наверху. Пол, покрытый шкурами белых медведей. Но при всей своей роскоши комната имела какой-то оскудневший вид, словно лишилась чего-то главного, своего сердца. Одна дверца гардероба была открыта, демонстрируя абсолютную пустоту внутри.

Прунелла поспешно объяснила:

– Я отослала все – всю одежду – в ближайший профессиональный театр. То, что им не нужно, они смогут продать – меховые шапки, шубы…

Ни на столиках, ни на каминной полке не было ни фотографий, ни женских безделушек, и с придиванного туалетного столика Сибилы с зеркалом в антикварной раме были убраны все баночки, флакончики и тюбики, которых, как предполагал Аллейн, здесь стояло немало.

Проследив за его взглядом, Прунелла сказала:

– Я избавилась от всего. От всего! – с вызовом повторила она.

– Полагаю, именно так лучше всего.

– Мы собираемся переделать эту комнату. Полностью. Мой будущий свекор – эксперт по части домов. Он нас проконсультирует.

– Да, конечно, – вежливо согласился Аллейн.

Вдруг Прунелла почти закричала:

– Вы, наверное, думаете, что я бессердечная на современный лад и слишком бурно на все реагирую. Может быть. Но я буду вам благодарна, если вы вспомните про завещание. Как она пыталась подкупом – а это было не что иное, как попытка подкупа – заставить меня выйти замуж за чудовище – а он именно что чудовище – и наказать, если я не исполню ее волю. Никогда не думала, что в ней это есть – такая низость и подлость, и я не собираюсь, черт возьми, оплакивать ее больше и не имею ни малейшего понятия, зачем я все это вам говорю. Письма – в туалетном столике, и бьюсь об заклад, что вы не найдете потайное местечко.

Она отвернулась от Аллейна и высморкалась.

Он подошел к столику, открыл средний ящик, ощупал пальцами его внутренние поверхности, обнаружил маленькую кнопку, нажал на нее, и задняя ложная стенка откинулась. Там, в «секретном» отделении, лежала классическая связка писем, перевязанная – куда ж без нее? – выцветшей лентой.

Там же лежал незапечатанный конверт с несколькими коричневатыми фотографиями.

– Думаю, будет лучше, если я прямо тут просмотрю письма и, если они не имеют отношения к делу, сразу верну их вам. Может быть, где-нибудь внизу найдется уголок, где мы с Фоксом могли бы устроиться, никому не мешая?

Без единого слова Прунелла повела его вниз, в «будуар», где Аллейн побывал во время своего первого визита. Они заглянули в гостиную, чтобы захватить с собой мистера Фокса, которого нашли созерцающим портрет Сибил в детстве, выполненный пастелью.

– Если вы не собираетесь увозить письма с собой, – сказала Прунелла, – может быть, окажете мне любезность оставить их потом в письменном столе?

– Да, разумеется, – так же формально-вежливо ответил Аллейн. – Не смеем больше отнимать у вас время. Благодарим за помощь.

Он слегка поклонился ей и собирался уже отправиться в «будуар», когда она вдруг, протянув руку, сказала:

– Простите, я вела себя по-идиотски. Надеюсь, все кости целы?

– Даже трещин не осталось.

– Ну, тогда до свидания.

Они пожали друг другу руки.

– У этой девочки, – заметил Аллейн, когда они с Фоксом остались одни, – четыре раза кардинально сменилось настроение, если это так называется, всего за несколько минут. Не считая комедии в гостиной, которая комедией не была. Но вы со своей тетушкой Элси!..

– Вероятно, недавний опыт заставил юную леди сменить курс, – осмелился предположить Фокс.

– Полагаю, это очевидно.

В «будуаре» Аллейн разделил письма – их было всего восемь – на двоих. Фокс надел очки и стал читать с громогласным сопением, которое всегда сопровождало у него этот процесс.

Прунелла не солгала. Это действительно были любовные письма, «чистые и простые», очень трогательные, безо всякого подтекста. Молодой муж был искренне влюблен и умел это выразить.

По мере того как его полк продвигался от Северо-Западной Африки к Италии, читателю становились привычными прозвища однополчан и шутки, понятные только их узкому кругу. Кап, который и в самом деле оказался денщиком капитана Картера, упоминался все чаще и чаще. Некоторые письма были проиллюстрированы симпатичными рисунками. На одном из них массивную фигуру Капа атаковал рой пчел в Тоскане: они пробрались ему под килт, и Кап был изображен с диким взглядом и перекошенным открытым ртом. Изо рта вырывалось облачко с надписью: «Эт’ не пр-росто шикотка, эт’, знаити ли, наглость».

Последнее письмо было именно таким, как описывала Прунелла. Оканчивалось оно так: «Значит, нежная моя любовь, на этот раз мы не увидимся. Если я прямо сейчас не закончу это письмо, то опоздаю на проклятый поезд. Насчет марки, прости, писать уже нет времени. Твой абсолютно потерявший голову от любви муж Морис».

Аллейн собрал письма, перевязал их ленточкой и положил в письменный стол. Потом достал из конверта фотографии: поблекшие снимки, готовые вот-вот кануть в небытие. Морис Картер присутствовал на всех и на всех выглядел как близкий родственник Руперта Брука[108]. На одном он держал за руку уже почти неразличимого маленького ребенка: безусловно, Клода. На другом он и упоительно хорошенькая молоденькая Сибил стояли рядом. Третий снимок представлял собой еще одну копию групповой фотографии однополчан. На последней, четвертой фотографии Морис, только что произведенный в капитаны, был сфотографирован в килте, сзади по стойке «смирно» стоял гигант Кап.