Та промолчала, чуть слышно скрипнула зубами.

– Мнится мне, Софья, что спроворила ты нынче ночью с Митькой Червонцем Лейбово дело, а? – Старый вор, оглянувшись на занавеску, наклонился к подруге совсем низко, в ухо выдохнул: – Митьку-то, поди, уже черви где-нибудь в тайге едят, а? Делиться ты не любишь, зна-а-аю!

– Напраслину на меня возводишь, Семушка, – вздохнула Сонька. – Был грех, уговорилась я с Митькой «сламу» в одном месте поискать, да не получилось: вишь, как меня скрутило-то! Он пришел в ночь, как уговаривались – а я бессильная лежу, встать не могу. Выругал меня Митенька по-всякому, дверью хлопнул и ушел. А куда? Меня Шурка всю ночь выхаживала, не веришь.

– У твоей Шурки спросишь, как же! – усмехнулся вор. – Понесет семь верст до небес, да все лесом…

– И потом, Семушка, я же не «мокрушница»![99] – попробовала перейти в наступление Сонька. – Опаивала по молодости просто филь сонным зельем, было дело! Но чтобы топор в руки взять?..

– А откуда тогда знаешь, что Лейбе-ростовщику головешку топором раскололи? – вкрадчиво поинтересовался вор. – Приснилось, что ли? Я так тебе скажу, Софья: пока ты на воле, по Расеюшке крылышками трещала, не слыхать было про твои мокрые дела. Но в каторге-то народишко ой как меняется! Тут, на Сахалине, ты троим только на моей памяти смертный приговор вынесла! Прямо под топор, да под удавку подвела. И сама рядом при этом была…

Сема Блоха встал, поморщился от боли, вздохнул:

– Ладно, Софья, пошел я! Но Богом прошу: не доводи до греха! Сходи к Комлеву! Я вот сразу определю по ударам – поклонилась ты ему за меня али нет! И коли нет – не обижайся тогда, Софья! В жизни нашей за все платить надобно: и за плохое, и за хорошее. И ты заплатишь! Прощевай пока!

Сонька проводила гостя ненавидящим взглядом, с остервенением ударила кулачками по одеялу – раз, другой, третий…

⁂

Полиция и лично фон Бунге перерыли весь дом и лавку Юровского в поисках каких-либо записей либо тайной бухгалтерии – и ничего не нашли. Заявление старшего сына Лейбы, парнишки 13–14 лет от роду, о том, что у папки было 100 тыщ ассигнациями, в расчет не приняли: уж больно велика была сумма.

Так заведенное было дело об ограблении и убийстве ростовщика Лейбы Юровского и начало сохнуть на корню…

⁂

– Доктор, можно войти?

Перлишин, что-то быстро писавший в своем кабинете, повернулся всем телом на стук и робкий голос. Узнав Соньку, сдвинул очки на кончик носа, улыбнулся:

– А-а, это вы, мадам! Отчего не лежится?

– Душно что-то, доктор! К вашей милости обратиться хочу: погулять можно на улице? Недалече, тут где-нибудь, воздухом подышать!

– Ну, если только недалеко… И следить за своим состоянием непременно! Не приведи господи, кровотечение если откроется опять – бегом сюда!

– Еще один вопрос у меня к вам имеется, господин доктор, – пустила Сонька слезу, закусила уголок платка. – Сожитель мой, Семен Блоха у вас в мужском отделении лазарета лежит. Знаете, поди: мы с ним вместе бежали, да его солдатики подстрелили.

Перлишин аккуратно ручку на подставку положил, снял очки, начал протирать стеклышки платком. Стараясь не глядеть на хлюпающую Соньку, придвинул бумаги ближе.

– Очень я вас понимаю, мадам, но поделать ничего не могу. Закон есть закон! Раны на ноге у Семена Блохи затянулись, смешанная военно-медицинская комиссия его нынче осматривала, признала выздоровевшим. Так что… Сами понимаете, сударыня: наказание, ему назначенное, никто не отменит.

Сонька заревела навзрыд, уткнулась лицом в стену.

Доктор снова сорвал с носа очки, шмякнул их в сердцах об стол.

– Скотство, конечно! – сердито забормотал он. – Лечишь, лечишь их, на ноги подымаешь – а для чего, спрашивается?! Выпорют вашего Семена в субботу как сидорову козу – и снова ко мне определят. Лечите, мол, господин доктор Перлишин! Так что нечего здесь сырость разводить, сударыня! Я вместо него свою спину не подставлю! Думать надо было, когда в побег настропалились! Идите, куда собрались, мадам Блювштейн! Идите, пока не передумал!

Сонька заплетающимися ногами побрела к выходу. А доктор, снова с остервенением взявшись за протирку очков, негромко произнес вслед:

– Не имею права советовать такое, но все же… Если увидите еще вашего Семена – подскажите ему: пусть во время экзекуции на боль в области левой грудины пожалуется. Ну, где сердце… Попробую вмешаться, хотя!.. – он безнадежно махнул рукой.

⁂

Палач Комлев сидел в своем закутке за надзирательской, подравнивал ножом свеженарезанную лозу. На Соньку, поклонившуюся с порога, глянул мельком, пренебрежительно. Молча строгал гибкие прутья, ждал, когда посетительница сама о деле заговорит.

– Господин Комлев, я к вам по важному делу пришла. Ох! Присесть-то можно? А то долго стоять мочи нету…

– Садись, коли пришла! – Комлев поставил пучок лозы в ведро с водой, проверил на ногте остроту ножа, посмотрел на Соньку не мигая. – Никак заступиться за кого пришла, бабонька?

– Спросить сначала хотела, господин Комлев. Поскольку много слышала о вашем ремесле нелегком… Правда ли люди говорят, что вы с плетью чего захотите сделать могете?

– Могу! Ты за кого заступиться-то хочешь, бабонька?

– Об Семке Блохе речь…

– Сколько ему плетей-то назначили твоему милому?

– Сорок, батюшка, господин Комлев!

– Ну, бабонька, тут и рублика хватит! – ухмыльнулся палач.

Сонька помолчала, теребя угол платка, потом подняла на Комлева полные слез глаза:

– А ежели и вовсе он мне не милый? Ежели слез и горя я от него приняла столько, что на две жизни хватит?

Комлев начал терять терпение:

– Вот что, бабонька: ты говори прямо – чего тебе от меня требуется? А я отвечу…

– Сколько возьмешь, Комлев, чтобы с сорока плетей зверя до смерти засечь?

Палач впервые проявил какой-то интерес к столь необычному предложению. Ухватился за подбородок, что-то прикидывая в уме, потряс головой:

– С сорока плетей трудно такое сполнить, бабонька! Было б шестьдесят! Попробовать можно, но – дороже встанет, бабонька! «Пятишку», не меньше, клади.

Сонька развязала уголок платка, достала золотой империал с профилем покойного государя Александра III и положила его на угол стола.

– Засечешь насмерть Семена Блоху – себе оставишь, господин Комлев…

Палач вытер вмиг вспотевшие ладони о штаны, осторожно взял монету в руки, повертел перед глазами, на зуб попробовал.

– Эх, бабы, бабы, опасный вы, однако, народец. Видать, и правда много тебе горя Блоха сотворил, коли червонца не жалко. – Комлев вытащил из кармана потертый кошелек, бережно упрятал в него звякнувший империал, покрутил головой.